Альфонсас Пятрович Беляускас - Тогда, в дождь

такой, понимаешь? Или работай в прачечной, или тут… по номерам… знаешь?

Я тряхнул головой: знаю; в животе жалобно хлюпнуло. И стало жечь; он весь горел — мой несчастный мокрый живот; знаю; и грудь жжет, разрывает, терзает огненными клещами; перед глазами расплываются круги, от них раскалывается голова — знаю… Я все знаю, Ийя, — это не ты, тебя здесь нет и никогда уже не будет, потому что ты… потому что я уже не нашел тебя; больше не видел тебя в Агрызе — а бывал там не раз; не застал и Алибека, с пузом, напоминающим тульский самовар, и фельдшера Наманжина; юркая чернявая девушка, сощурив глаза, с любопытством уставилась на мою забинтованную голову и виновато улыбнулась: она не понимала по-русски. Алибек, Ийя… нет! — В дверях возникла другая женщина, много старше, с головой — это в разгар лета, — замотанной в несколько шалей, — возможно, жена того самого Алибека; я вернулся в санитарный поезд.

Тебя здесь нет, Ийя, я знаю это; может, никогда и не было, никогда и нигде — только сладкая греза подростка, мираж голодающего, жажда и бред задыхающегося в знойных песках бедуина; только рельсы в Агрызе, поезда, которые (ночью-днем, ночью-днем) с грохотом несутся по моему сердцу; сон в сугробах Орловщины — солдату нужны сны; здесь другое… другой сон… Юту на руки — и бегом, говоришь? Какую Юту? Сестренку. Но ведь у тебя нет сестры, Ийя, ведь…

— Ведь ты весь мокрый, мой друг… будто прямо из речки…

— Из речки?

— Из речки. Выглядишь так, будто тебя вытащили из речки. Укройся получше. И грудь, и шею, весь закутайся. Ты болен, и тебе нужно тепло.

— Из речки? — повторил я, все еще не открывая глаз; но я видел ее — эту белокурую женщину в зеленом шелковом халате; видел ее и ощущал ее запах — пряный и дурманящий; держа в своих длинных белых пальцах свечу, она снова стояла надо мной и смотрела на меня сверху.

— Из речки, — сказала она.

Нет. Не Ийя. Но я знаю ее.

— А он? — взгляд в комнату за раздвижной дверью; я уже знал, кто там лежит. Все стало мне ясно вдруг, в один ослепительный миг, за секундную вспышку — словно в моем сознании мелькнула стремительная, но яркая, растопившая мрак и ночь молния. — Ему ничего?

— Ему ничего, — ответила она; свеча у нее в руке едва заметно дрогнула — качнулись черные тени. — Он успокоился. Спит… И ты успокойся. Спи. И ты.

— Но ты мне скажи…

— Одежда? В ванной. Сушится. Она, Ауримас, была вся мокрая.

— Из речки? — воскликнул я и почувствовал, как что-то сдавило мне горло; я не хотел этого говорить! — Из речки… — повторил я. — И он… и Мике… и Грикштас… и…

— Да, вымокли все. Все вымокли до нитки. Так сказал Йонис.

— Все?

— Все.

— И все из речки, да? И я… и ты… и…

— Я?

— И ты, конечно. Ты, Ийя. И ты. И если бы ты не удрала с Алибеком… с этим тульским самоваром…

— У тебя бред, Ауримас. Лихорадка. Утром придет врач, а пока…

— Врач! Ха! Я здоров! Слышишь — абсолютно здоров! Они не имеют права! Они не бросят меня! Я не болен ни чумой, ни тифом, и они не имеют права меня бросать… Я найду их! Я отниму тебя! Вдребезги этот самовар! Этого Алибека!.. Я…

— Успокойся! Успокойся! Сначала ты успокойся, а уже потом… вдребезги… Потом вдребезги, если веришь, что черепки… к счастью…

— Ах, не будем обижать маленьких, — вдруг застонал я; застонал чуть ли не всем своим пылающим нутром, чувствуя, что силы опять покидают меня, теперь уже совсем… — И если я еще когда-нибудь…

Больше я ничего не произнес, только снова — уже в который раз за ночь — ощутил во рту противный привкус тины; вкус и запах; и увидел Старика, который скрюченными костлявыми пальцами тянулся к беспомощному пареньку; несчастный выпучил глаза — вот-вот вылезут из орбит; их заволокло кровью — эти красивые, голубые глаза; увидел, крикнул «мама» — и выпростал обе руки в тяжелую, жаркую, навалившуюся на грудь тьму — —

II

— Коллега, ваше приглашение?.. Где пригласительный?

Пригласительный? Правда… Вот… Пока разыскал, пока подал, перед тем взглянув кому, — прошло время. Студент с бакенбардами (видимо, с последнего курса) злыми карими глазами оглядел Ауримаса — скажите, пожалуйста, не торопится, — не слишком почтительно поднес к глазам четырехугольную бумажку, надорвал уголок и надменно процедил сквозь --">