Ханс Хенни Янн - Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

минуту — от перенапряжения, от слишком сильного биения сердца или от невообразимой боли. (Я никогда не отрицал, что о жизни насекомых — существ, весьма отличных от меня, с другими органами чувств, другими желаниями и горестями — мало что способен сказать… или вообще ничего. Жадной извивающейся осе можно острым бритвенным лезвием ампутировать всю заднюю часть туловища; она этого даже не заметит, а будет продолжать жрать. Неимоверное количество кузнечиков, пчел, муравьев, мух — это число, напоминающее о фабричном производстве, — как и их сражения, их инстинктивное поведение кажутся выражением скорее чуждого нам интеллекта, нежели субъективных чувств и переживаний. Напрашивается мысль, что их душа является местам, действия только для поверхностных событий. Кажется, что их существование как яйца, их последующее рождение, их работа, их мании, присущее им чувство общности, их войны, их смерть упорядочены очень схематично. Их геройство — исключительно военного толка. Они теряют конечности и при этом, похоже, не страдают. Будучи наполовину раздавленными, они еще умудряются тащить целиком раздавленного — как пищу или добычу. Я часто повторял себе невообразимое: самца скорпиона самка после оплодотворения разрывает на куски и пожирает; у трутня после оплодотворения внутренности оказываются вырванными из тела. Пожирание и превращение в объект пожирания: у насекомых это происходит так часто и в таких жутких формах, что хочется отогнать от себя мысль, какими болями — для которых нет имени — может сопровождаться этот безостановочный процесс всеобщей гибели. Насекомые выглядят как сверкающие машины, которые непрестанно что-то перерезают и перепиливают. Мы готовы поверить эксперименту и признать, что в этом мире убийственного хаоса, где все живые существа носят скелет поверх кожи, боль исключена. Мы снова и снова испытываем такое искушение. И все же… страдание никогда не обрушивается на множество, а только на отдельное существо. Мышь чувствует боль, в этом никто не сомневается. Она совсем беззащитна. Тем не менее ее мучают и пожирают… Наконец, боль пока не получила достаточно точного определения. У стрекозы есть глаза. Она может видеть окружающий мир. Она видит его не так, как человек, лев, птица, лошадь. Но она видит. Она распознает краски. Она как-то воспринимает широкую поверхность воды и чудовищно огромное пространство, наполненное воздухом, куда вторгаются растения и другие предметы. Стрекоза видит мир, свой мир. Ослепить ее — значит отнять у нее этот мир. Это потеря, мучительная потеря. Но стрекоза может потерять не только зрение, а еще и конечности, кровь, содержимое тела, спрятанное под сверкающим панцирем. Известно, что муравьи пожирают стрекоз. Для стрекозы это означает изничтожение. Она пытается сопротивляться. Действительно ли такое сопротивление есть лишь мышечная реакция, обусловленная инстинктами? Правда ли, что стрекоза не чувствует жестокого бича боли? И что биение ее крыльев — не крик? Разве боль лошади не такая же немая? Или — боль рыбы? Разве я не видел, как рыбы в сети живьем пожираются другими рыбами, обгладывающими их до скелета? Разве алчные акулы не выдирают куски жира из тела еще живого кита? А ведь киты не кричат!)

Конечно, муравьи не совершали обдуманный поступок. Они действовали, движимые алчностью и инстинктом. Их вина не была внезапной, она — как не-вина — присутствовала в них всегда. Стрекозу ослепляют. Но и сама она пользуется дурной славой. В своей предварительной жизни, в качестве личинки в пруду, она считалась прожорливым, жестоким хищником. Но ее судьба была предопределена, еще когда она дремала в яйце. — Сплошной кошмар, без смысла, без морали. — Такова правда. Великое Равнодушие взирает сверху на дурной поток событий; единственное вмешательство этого верховного владыки: он посылает Боль прежде Косаря-Смерти, чтобы оскверненные рабы поприветствовали и ее тоже.

Я вовсе не собираюсь вступать в борьбу с каждым отдельным существом. Его лицо — не лицо. Его чувства от меня закрыты. В конечном счете я тоже безропотен. Гармонии нет, бесполезно это оспаривать. Все так, как оно есть, и это ужасно^{3}. Молитва легка. Тогда как правда, когда она обнаруживается, тяжела. Реальное должно быть правдой, потому что в нереальном правды нет.

Мне с трудом удалось вновь обрадоваться солнцу. Я шагнул к каменной ограде большого луга, на котором, в тени группы деревьев, стояла Илок и --">