Леонид Тишков - Взгляни на дом свой

Леонид Тишков

Взгляни на дом свой

роман-фантазия с рисунками автора

Дорога домой

Что так тянет меня сюда, в мой, собственно, дикий малолюдный край, где зима длинная, как Казанская железная дорога, а лето коротко, как жизнь воробья. Сирое место, убогое, втиснутое в узкую долину извилистой реки, перегороженную плотиной, возведённой для нужд чугунолитейного производства. Сам посёлок вырос во­круг завода, как полип вокруг камня, отовсюду видна высокая кирпичная труба, иногда изрыгающая «лисий хвост», иногда чёрный дым. На эту трубу, как на штырь, насажен посёлок, мой родной городок, где я родился и вырос.

Зачем я еду в этом холодном скрипучем поезде? Увидеть родной дом? Но один, первый, уже сгнил и сломан, второй еле виден из-за сугробов, синея краешком наличника, третий ещё стоит, крепкий, как гриб-боровик, обляпанный тёмно-серым цементом, куски которого отваливаются, как старая короста с кожи больного, оголяя кирпичи. В нём давно живут незнакомые мне люди, даже деревья, растущие рядом с ним, не узнают меня.

В этот раз я еду зимой, в феврале, на поезде «Урал». «Фирменный, дорогой, наверное», — говорила мне моя мама, езжай на проходящих, тюменский или омский… Теперь я еду на фирменном, есть возможность купить билет в купейный вагон, получить слегка влажное, пахнущее хлоркой бельё, заправить полосатый плоский матрас, развести шторки из белой ткани с красной рябинкой, сесть у окошка и смотреть на убегающий пейзаж.

За окном однообразные квадратные строения с узкими окнами, на шиферных замоховевших крышах выросли маленькие кривые берёзы-сироты. Железнодорожные пути заплетаются в масляный жгут, запах тлеющего торфа, выбеленный солнцем забор, станционный туалет, огороженный кирпичной стеной, белённой известью. Я возвращаюсь домой, в маленький посёлок городского типа возле старого демидовского железоделательного завода. Чух-чух-чух, всего лишь сутки — и ты в Дружинино. Эта узловая станция в двух часах до Свердловска. Я схожу на платформу и полтора часа жду на станции местный, который идёт в Михайловск. В руке коричневая картонная пластинка билета, женщина-контролёр, пахнущая углем и машинным маслом, аккуратно её закомпостирует, пробив дырочки.

Тащит паровоз дощатые вагоны. Дымный, чёрный от мазута, могучий, огромный металлический полоз, он прёт сквозь заснеженный лес, пронзая берендеево царство угольной иглой, осыпая сажей искрящийся, самый белый снег в мире, ему всё равно, куда тащить нас, сидящих на отполированных задами до блеска деревянных лавках, тёмных людей, пассажиров, ибо не могу разделить эту массу на мужчин и женщин, на взрослых и детей, на студентов и рыбаков, на рабочих и служащих. Эти сидящие вокруг меня тёмные люди зовутся уральцами, есть такая нация в России, и никак её не спутаешь с какой-нибудь другой, например, с адыгейцами или бурятами. Когда-то, до своего поселения на Урале, они были русскими людьми, обитателями Тульской или Тверской области, но когда притащили тела их на Камень, положили на мох под скалами реки Чусовой или реки Серги, они открыли глаза и вдруг испугались нависших над ними тёмно-зелёных еловых лап, ощутили жгучий холод серых камней, услышали недовольный ропот лесных птиц, да так и остались жить здесь тем первым страхом внутри души, он только со временем стал робостью, канул в бездну памяти, как в Провал, затаился там, но не пропал, он всегда с ними. Тот древний сермяжный страх Камня и есть главная отличительная черта уральского народа. Вроде бы уже давно считают они Урал своей родиной, сколько поколений народилось здесь, не сосчитать, но внутри души, как на дне крынки, лежит липкая многолетняя слизь, есть у каждого из нас этот неизживаемый вечный страх тайги, низких гор, серых камней, духов, некогда обитавших под этими камнями. Говорят: «Урал — страшное дело», не поймёшь, по первости, о чем это, но нутром чувствуешь, так и есть. Ходят-бродят мои земляки по уральской земле, рубят просеки, запруживают ручьи и реки, строят на ней дома-города, заводы и школы, больницы и тюрьмы, рождаются и умирают, и всё под гнётом Камня, как квашеная капуста в бочонке. Даже если кто и вырвется из круга Огневушки-поскакушки,