Игорь Алексеевич Адамацкий - Птицелов

Короче, мандраж начался сразу, как только жена привезла меня в аэропорт. Как мог, я пытался утешить ее полупеснями: «А я как курва с котелком по шпалам, по шпалам.... Не ходите, дети, в Англию гулять... Позабыт, позаброшен...». Какие-то японские туристы высаживались из автобуса, подозрительно спокойные. Я всматривался в них, пытаясь что-то угадать или предвидеть. Тщетно. Они были, как всегда, непроницаемы и отводили от меня глаза. Неужели ничего не боятся? Или все-таки что-то подозревают?

Жена вспорхнула куда-то в сторону. Это вперевалку шествовал православный батюшка в рясе, незыблемый, как сама уверенность в себе и в Господнем провидении.

— Ну вот, — вернулась жена, — теперь ты можешь лететь спокойно. Батюшка благословил. Да не трясись ты. Все будет хорошо. На всякий случай у тебя в кармане фляга с коньяком.

— На какой на всякий случай? — напрягся я. — Может, лучше прямо здесь в сторонке выпью и лететь никуда не надо?

— Не смеши, уже посадка начинается.

Запустили вовнутрь. Жена махала мне рукой. Как показалось, многозначительно. Я смотрел на нее, и слезы придвигались к моим глазам — как будто прощался. А ведь я по-настоящему ей так и не сказал, как люблю ее. Милая. Ласковая. Нежная... Походил, приложился к фляжке, потом еще. Рейс задерживался. Наверное, не к добру, но все равно стало как-то уютно и безразлично. Хлебнул из фляжки. Льдинка страха под сердцем оттаивала и теплела. Главное, сначала взлететь, а там посмотрим. На рейс потянулись японцы, но в другую сторону. Может быть, даже в Японию. Почему нет? Там уже сакура цветет. У кого бы узнать? Подошел к стойке бармена:

— Сто водки, пожалуйста... Спасибо. Почему так дорого?

— В самолете дешевле... Или дороже. Не помню.

— Надо же? Вы не знаете, в Японии уже цветет сакура?

— Понятия не имею, — ухмыльнулся бармен, наглый мордоворот, — я не местный.

Я отошел к столику. Молодая женщина, открытая, добрая и тоже странно спокойная.

— Не возражаете? Спасибо.

Выпил рюмку. Потом отхлебнул из фляжки.

— Далеко?

— В Германию. К мужу и детям.

— Большие?

— Пять и семь.

— Славно. А меня жена провожала.

— Я видела.

— Вы не знаете, в Японии цветет сакура?

— Цветет.

— Славно. А бармен говорит, что он не местный.

— У некоторых это бывает, — улыбнулась она.

Милая женщина и молодая. Даже нежная, если дети. Скорее всего, так и есть. По глазам видно.

Японцы незаметно растворились, как будто их вовсе никогда не было, но на смену говорливой гурьбой потянулись китайцы. Я прислушивался к их странному говору. Может быть, они летели в Шанхай или Дацзыбао.

Вернулся к стойке.

— Сто водки, пожалуйста. Спасибо. Вы не знаете, в Дацзыбао сейчас тепло?

— Там все время весна.

Вернулся к столику. Женщина засобиралась.

— Там же еще китайцы, — сказал я.

— Моя посадка крайняя слева.

— Чудненько. Удачи вам. Храни вас Господь.

— Благодарю. И вас тоже.

Она ушла. Стало «и скучно, и грустно, и некому руку пожать в минуту душевной невзгоды... в себя ли заглянешь, там прошлого нет и следа, и радость, и муки, и все так ничтожно»^[2]...

...Когда я проснулся, то был еще привязан. В кабине пилотов, кажется, никого никогда не было. Мало ли? Может, отлучились по надобности. Или прикорнули в общественном туалете. Но автопилот работал исправно. За окном ничего не происходило, совершенно ничего, ну никаких изменений, — сплошные ледяные торосы. Спросил проходящую стюардессу:

— Мы летим или стоим на месте?

— Вы слышите двигатели?

— Да, но за бортом ничего не меняется. Сплошные ледяные торосы.

— Все нормально, через полчаса будем над Лондоном.

— У вас есть что-нибудь выпить?

— Только водка. Фляга по двести пятьдесят. Флагман.

— Это меняет дело. Две, пожалуйста...

По словам очевидца: экипаж, молодцы, ребята, своих не бросают, выгрузили меня у стола таможенника. Тот пришел и спросил, не может ли сэр уступить ему служебное место. Пришлось уступить. Затем служащая терминала, большая Кэтрин, действительно большая, действительно Кэтрин, погрузила и вывезла меня из терминала на багажной тележке вместе с барахлом.