Йожеф Лендел - Избранное

откуда кроме ленты Дуная видны восходы солнца, то там еще более неоглядные, прямо «океанские» дали:

И вдруг с восточной части небосклона

На крыши брызнул золотистый жар,

И раздробилось солнце в стеклах сонных…

Но вот колокола сказали слово…

Никто не видел в суете привычной,

Что луч к натруженной руке девичьей

Губами золотистыми припал…^[2]

Это Арпад Тот, чье имя носит бастионная аллея.

А теперь — взгляд вниз, чуть правее — там через Дунай, который отсюда на фоне «океана» кажется нешироким каналом для проводки крупных судов к причалам, переброшен — да-да, это он, Цепной мост. Это «его», Лендела, мост — самый любимый им из всех дунайских мостов, О котором он напишет однажды.

Арпад Тот (может, и не про Цепной мост, про другой, но это не важно):

Чувствуешь: мост невесом.

Над берегами, горящими жарко,

Он — как парящая птица — повис:

Солнца напьется и с места рванется

В непостижимую высь…^[3]

Запомним же Цепной мост и вновь перейдем на правый борт «корабля». Из рассветной юности — в пору предзакатную.

И тот же Арпад Тот:

Заря блеснет тому, кто нам придет вослед…^[4]

Это сказано в первой четверти двадцатого века. Взгляд в грядущее. Вера в него. Это произнесено поэтом старше Йожефа Лендела ровно на десять лет, но ровесника по революции — они ее вместе делали.

Так вот почему Йожеф Лендел оказался на бастионной аллее Арпада Тота! Хотя, быть может, и невольно, повинуясь внутреннему наитию.

Впечатление от нашей первой встречи с Ленделом — точно жадно-торопливый оттиск в памяти (как у него в «Лесных картинах»), но самый верный и уже навсегда:

Глаза — прежде всего. Редчайшей голубизны — такую я видел только у солнечного мартовского неба в далеком сибирском селе Ербогачен.

В глазах все:

Внимание.

Достоинство.

Ранимость.

Юмор.

Доверчивость.

Непреклонность.

Тревога.

Мудрость.

И еще — крепкое мужское рукопожатие, — так мне жали руку лесорубы в уссурийской тайге. Юношеская легкость тела, хотя ему семьдесят лет. И бесконечные, нескончаемые расспросы, точнее вопросы — ясные, четкие, как вся его проза. «Как там у вас?» или «…у нас?» — из-за этого вечная путаница, и тогда на его в общем-то грустном, в морщинах, лице — улыбка. Улыбка Лендела. Она редкая, необыкновенная. Ее не просто поймать в фотообъектив.

Лендел — из того поколения, которое выковано прекрасным и яростно-суровым временем. Поколения венгерских (и, значит, наших тоже) рыцарей революции. На моей книжной полке — живые свидетели встреч с теми из них, с кем свела меня судьба. Вот Ирена Кун, друг, соратник Бела Куна, ее книга — воспоминания о муже — названа просто «Бела Кун». Вот Йожеф Лендел, сборник его публицистики «Зеркала». Вот Дежё Яс: по-военному чеканный, как в плане предстоящей операции или в донесении с поля боя, язык бойца Красной Армии Венгерской республики девятнадцатого года, потом легендарного («коренного, вылитого», как многие были уверены) «испанца», видевшего и слышавшего Гарсиа Лорку. Книги его: «От Будапешта — до Будапешта» и «От Советской Венгрии до Пиренеев». На суперобложке два снимка: на верхнем — группа испанцев, слева Родион Яковлевич Малиновский в берете, в плаще поверх куртки, в белой рубашке при галстуке, а рядом Дежё Яс. Лицо рабочего. У Малиновского тоже рабочее, а может крестьянское лицо, мудрые с лукавинкой глаза; оба они без очков; на нижнем снимке — уже оба в очках; один в маршальской форме, с двумя звездами Героя, депутатским значком, весь седой, рядом — боевой товарищ по Испании — Дежё Яс (на удивление — ни единой сединки в аккуратно зачесанных волосах; помню, он отшучивался: «Ни грамма спиртного с 1919 года»). И еще томики стихов Антала Гидаша.

Как разметала их судьба — кого куда, и вот — надо же! — сошлись-таки, встали рядом, все вместе. Так, как было в жизни, ибо делали общее дело, хотя и в разных краях. До чего же с этими людьми было просто, легко, раскованно! И книги их написаны именно так. Иначе они не умели — как не умели иначе жить! Для них жизнь — это действие, обязательно действие! А иначе не стоит.

Книги — бесценные сокровища, спутники на всю оставшуюся жизнь. А тех, кто их создал, уж нет никого. Но они — в сердце, и не только в моем — многих и многих тысяч, десятков, сотен тысяч людей всего мира. Они зовут --">