Борис Андреевич Можаев - Домой на побывку

самих трое: Семен Семенович, Настя и Муся, дочь, приехавшая на каникулы из московского института. Да нас с Андреем двое… За стол не усадишь.

– Что Пашка Жернаков, вернулся? – спросил я.

– Возвратился, не запылился, – ответила тетя Марфута. – А что ему, шарлоту, сделается? С одной разошелся, теперь вот с другой сошелся. А мать через него умерла.

– Кто умерла? Тетя Параня?!

– А кто ж еще! – подхватила тетя Соня. – Ворожить ходила на Паньку… В Высокое. Вон куда! Да еще по весне, в раздополье. Он в тую пору в тюрьме сидел… И вот тебе, объявилась ворожея в Высоком. Будто из Сарова приехала. Хорошо предсказывала – на кого ни поставишь. Вот Паранька и пошла гадать на него – скоро вернется или нет? Дорога мокрая, склизкая. В валенках не пойдешь… Она чуни стеганые надела. Чуни стоптанные, худые. Она еще калоши на них натянула. Вот этими калошами и нахлопала себе пятки. Веришь или нет, в кровь, до костей истерла!

– В Высокое сходить – это тебе не мутовку облизать: туда двадцать пять верст да назад столько же, – наставительно заметила тетя Марфута. В отличие от подвижной, готовой на услужение тети Сони, эта сидит строго и прямо, руки держит на коленях – ладонь в ладонь – и только большими пальцами поигрывает, да все подмигивает, посмеивается.

– Заражение крови у нее открылось, – ревниво поглядывая на тетю Марфушу, подхватила снова тетя Соня. – По ногам чернота пошла, а она все живет.

– Сердце крепкое, – сказах дядя Ваня, покуривая; он сидел на диване рядом с Петром Ивановичем. – Доктора присудили ей скоропостижную смерть, а она до Егорьева дня прожила.

– Присудили, – поигрывая пальчиками, усмехнулась тетя Марфута. – Больно у нас много охотников до суда развелось… Все бы нам судить да рядить.

Настя и Муся бегали как шатоломные то в погреб, то в сени, в подпол лезли. Настя в красной кофте, сама раскраснелась от суеты, аж веснушки выступили, остановится на бегу, поведет глазами:

– Ой, что ж я хотела? Эта, Семен?! Ты куда грыбы вынес?

– Грыбы?! Так мы их еще вчера съели.

– Ах, идол вас возьми-то!..

В горнице на большом столе накрыта скатерть вязаная: на темной мелкой сетке огромные красные бутоны из шленской шерсти. Тарелки летали из рук в руки: с огурцами, с яйцами, с луком, с сыром, с клубникой. Семен Семенович нарезал хлеб, свиное сало; он уж и побриться успел, и рубашку белую надел, да еще широкие, шикарные резинки натянул повыше локтя, для форсу. А как же? Мы, Бородины, народ культурный. Знаем обхождение… Вокруг него увивался Андрюшка и приставал с расспросами:

– Дядь Сень, а какой народ самый первый?

– Русские, – с ходу отвечал Семен Семенович.

– А потом?

– Потом американцы.

– А потом?

– Англичане, французы… европейцы, одним словом.

– А чехи, дядь Семен?

– Чехи – наши братья по вере и Христу.

– А индусы?

– Индусы – народ богобоязненный. У них был еще премьер-министр Бурхадур Шастри… Мастенький мужичонко, с тебя ростом. Он все в кальсонах ходил. А теперь у них премьер-министром ходит Индира Ганди, красивейшая женщина в мире. У нее за это есть на лбу отметина.

– Не в красоте счастье, – сказала тетя Марфута. – Было бы что обуть да одеть.

– Ноне обижаться гре-ех, – пропела тетя Соня. – Теперь у нас все есть, – и хлеб, и пашано продают, и масло подсолнечное.

– А махорки нету, – возразил из угла дядя Ваня. – Куришь папиросы, куришь… Ни крепости, ни скусу… Только горло дерет.

– Дядь Сень, а ты богатый? – спросил Андрей.

– Да как тебе сказать? Вот если б мы с тобой, Андрюша, нашли баржу с золотом… Ее в озере Падском Стенька Разин затопил. Тогда бы разбогатели. Ого-го!

– Ты уж помалкивай! – оборвала его тетя Марфута. – Проворонил ты свои тыщи.

– Какие тыщи?

– Какие?.. У дяди Паши лежали под крыльцом. Сто тридцать тыщ пропало, – тетя Марфута подмигивает мне и посмеивается.

– Да ну тебя! – отмахнулся Семен Семенович.

– Это что за тыщи? – спросил я.

– Дядя Паша Кенарский… конюхом у него работал. Тогда еще Семен председатель сельпа был. При пекарне держали дядю Пашу. А Полинка заведующей пекарни.

– Чья Полинка? – спросила тетя Соня.

– Да наша. Семенова сестра. Она все жалела дядю Пашу – хлебом его кормила. Он и признался ей: я, говорит, Полинка, богатый человек. А сам в шоболах ходит. Полинка смеется. А он ей: ты не смейся. У меня в одном месте сто тридцать тыщ лежит. Где взял? Табак в войну продавал да складывал. Она все со смехом: куда ж ты их --">