Борис Андреевич Можаев - Пенсионеры

бормочет про себя:

– Обсудить надоть… Я тоже закон знаю.

Федул держит руки по швам и с готовностью таращит глаза на президиум. Как только председатель колхоза обернулся к нему, он скороговоркой отчеканивает:

– Я тоже сдал в кладовую накопления: двух кобыл, одну жеребую, бричку на железном ходу, двенадцать метров пеньковой веревки для постромок…

– Ты лучше скажи, где ты работал? – перебивает его Фетинья Петровна.

– А где ж? В колхозе и работал…

– В колхозе? – весело переспрашивает Фетинья Петровна. – А кто ж тебя видел, как ты работал?

– Могут подтвердить свидетельским показанием Амос, Феоктист, Микиш…

– Это какой Микиш? – спрашивает Минеевич.

– А Черепенников!

– Дак он же второй год как помер.

– Ну тогда Симеон, – не сморгнув глазом отвечает Федул.

– Ты самулянт! – взрывается Минеевич. – Ты всю жизнь просамулировал…

– А ты прорыбачил, – отбивается Федул. – На пасеке бабу оставишь, а сам на реку… Теперь ишшо на сцену залез. Слазь оттудова… Не заслужил!

– Да я тебя слова лишаю! – грохнул Минеевич кулаком по столу.

– Лишенцев теперь нету! Упоздал на сорок лет… Хватит…

– Ты как был подкулачником, так и остался! – крикнул, багровея, Минеевич.

– А ты раскулаченными холстинами торговал… – не сдавался Федул.

Минеевич заерзал на стуле и беспокойно озирался по сторонам, как бы ища поддержку в президиуме. А в зале смеялись и топали ногами.

– Федул Матвеевич, припомните все ж таки, где вы работали? В какой бригаде? – спрашивает Фетинья Петровна.

– Вот те раз! – пучит глаза Федул. – А кто вас всю войну дровами обвозил? Школу, сельсовет…

– Тять, это ж ты от райтопа работал, – дергает его за полу сидящий рядом сын-тракторист.

– А ты молчи! Тебя не спрашивают… – отымает полу Федул. – А кто в бойной работал?

– Бойная от сельпа была! – кричит Минеевич.

– Хорошо. Ладно… А кто десятидворкой по дорожному делу руководил? Кто вас выгонял с подводами на щебень, за песком? Это вы мне так теперича отплачиваете!.. Мстительность ваша, и больше ничего…

– Это обчественная нагрузка…

– Не юляй… В какой бригаде работал?

– Садись, тятя, садись…

– А ты молчи! – Федул скидывает с себя полушубок, за который тянет его сын, и торопливо начинает выдергивать рубаху из-под пояса. – А теперь учтите такую прокламацию. Поскольку я награжденный «Георгием» и воевал в последнюю очередь в мировую… Ишшо в японскую на Цусиме, на «Цесаревиче» то есть. А в плен попадал!.. Это как можно отбросить? Что надо мной там японец исделал? – Он заголил по самую шею рубаху, обнажив синевато-белое брюхо и мускулистую, заросшую седыми волосами грудь. На его груди, размахнув крылья, парил татуированный орел; в когтях он нес женщину, у которой вместо головы приставлен был сморщенный Федулов пуп. – Вот какие протчие предметы оставил на моем теле плен, – торжественно произнес Федул в наступившей тишине, поворачиваясь во все стороны оголенным брюхом. – Спрашивается, когда ж мне было работать? Иль и это не в зачет?

– Ты нам пузо не показывай. Его в протокол не запишешь. И птицу твою мы видели. Опусти рубаху! – повышает голос председатель сельсовета. – Ты что, не знаешь, как отвечать надо? В какой бригаде работал, говори?!

Федул опустил рубаху и молча стал запихивать ее, оттягивая пояс штанов.

– А что его спрашивать? Голосовать надо, – сказала Фетинья Петровна.

– Поскольку Федул Черепенников стажу колхозного не подтвердил, ставим на голосование. Кто за то, чтобы пензию Федулу не давать? – спросил Минеевич.

– Можно не считать. Картина ясная – почти единогласно. Опустите руки, – сказал председатель колхоза. – И последний вопрос: какую пенсию назначим Максиму Минеевичу Пустовалову? – Председатель взял со стола заявление Минеевича и прочел: – «Поскольку я создавал колхоз, был в активе и безотлучно выходил на работу, а не какой-нибудь тунеядец, прошу назначить мне двадцать рублей в месяц». Кто имеет слово?

– Ты создавал колхоз!.. Как это так? – крикнули из зала.

Минеевич, опираясь на стол, встал:

– Которые молодые – не знают как раз… У Толоконцевой горы стояла Панфилова мельница. В тридцатом году ее растащили, а Панфила сослали, то есть вослед. Феоктист, не дай соврать! Помнишь, в двадцать девятом годе мы всемером у Панфила собрались на помол?

– Феоктист за дровами уехал, – ухнул кто-то басом из зала.

– Егор Иванович, не дай соврать… Ты ишшо маленьким --">