Зот Корнилович Тоболкин - Лебяжий

обвинив в ней Енохина и его сторонников в шарлатанстве. А через месяц, когда Северную экспедицию намеревались свернуть и перебросить в соседнюю область, вдруг заговорил первый в Уржумье газовый фонтан. Енохин в тот час лежал с острейшим радикулитом, стонал, ругался, что слег не вовремя.

Вдруг бурое, пористое, в обвисших складках лицо его растерянно сморщилось, слезливо и часто заморгали барсучьи глазки.

– В ушах звенит, Ваня! – прекратив ругань, пожаловался старик и заткнул обмороженными пальцами дряблые мясистые уши. – День и ночь шум мерещится.

– Шумит, Андрей Афанасьевич! – еще и сам не веря случившемуся, изорванным голосом отвечал Мухин. – Ей-богу, шумит!

– Врешь, Ваня! Ты лучше не ври, а то поверю!

– Шумит...

Шум нарастал и вскоре перешел в скребущий нервы мощный гул. В природе этого гула ошибиться было невозможно.

– Слышите? Слышите?

Мухин, до этого листавший какие-то геологические документы, резво подпрыгнул, стукнулся теменем о потолок и, отшвырнув их, кинулся к буровой.

– Голосит, слава те господи! – ни в бога, ни в черта не веривший старик забыл о ломавшей его боли, на карачках выполз из спального мешка и заковылял следом.

Много с тех пор воды утекло. Споры о нефте- и газоносности северных площадей утихли. Гремит Уржумье. Сам Саульский, великий скептик, стал яростным приверженцем Севера и пошел нога в ногу с Енохиным, удивив тем самым противников и рассердив бывших союзников. «Ага, спасается! Почувствовал, что припекает!» – указывали на него те и другие. А он, жестко сцепив узкие медные губы, упрямо выпятив тяжелую челюсть, с леденящим спокойствием посматривал из-под клочкастых седых бровей и ломился вперед.

– Ну что, дезертир, – однажды встретившись с Мухиным в управлении, спрашивал он, ничуть, впрочем, не тушуясь, – и ты меня клевать будешь?

– Зачем клевать? Я вам верю, – будто и не было между ними разрыва, через который не могли перешагнуть оба, каждый считая себя правым, тихо, обыденно сказал Мухин и, не задерживаясь, свернул по коридору направо.

– Ты?! – Саульский догнал его, схватил за плечо и развернул к себе. Мухин, с высоты почти саженной, смотрел на него непроницаемыми зелеными глазами, детски моргал и помалкивал. – Ты?!

– Ага, я, – выдержав долгую паузу, подтвердил Мухин и простовато повторил: – Я.

Слова вроде бы легкие, и злости в них не было, а Саульский ссутулился, потух, но тут же выпрямился, оттолкнул от себя Мухина и молча удалился.

Мухин не удивился и не обиделся. Много испытав на своем веку, он не судил людей с налету. А в случае с Саульским (который три года спустя, после смерти Енохина, стал начальником управления, вскоре преобразованного в геологический главк) Мухин увидел не корысть, но мужество человека, честно и круто осознавшего свое поражение, отбросившего прочь суетное тщеславие, вздорные мелкие обиды во имя больших, чем личные, интересов. И в споре о Лебяжьем Саульский пекся, вероятно, о выгоде государственной (или, пользуясь терминологией Мухина, просто о деле), то есть поступал в совершенном согласии со своей совестью. Мухин помалкивал, слушал начальника главка, отмечая про себя, где тот фальшивит. Любит старик произвести впечатление. А ведь перед ним не женщина, которую надо очаровывать, перед ним начальник экспедиции, которому до конца ясно, что кроется за словами. Саульский рокотал надсаженным капитанским басом, четко расставлял ударения, смакуя, обсасывая слова, злился, потому что видел: Мухин слушает его вполуха. Слов-то здесь и не,нужно было. Оба понимали друг друга без слов, и теперь один ждал, что ему уступят, без явного нажима подчинятся власти его, авторитету, опыту, другой, не менее опытный и, быть может, еще более упрямый, но с виду податливый, будто и шагу поперек не ступит, ждал откровенного приказа, окрика, но знал, что и это уже ничего не, изменит. И значит, нужно сейчас же, здесь же отстранить его от должности или позволить обосноваться на Лебяжьем.

– Расположитесь вот здесь, – фиолетовый крепкий ноготь еще раз отчеркнул на карте крестик, слегка надорвал карту, вонзился в марлю под ней.

– Ну понятно, – пожал плечами Мухин, а вся его поза, насмешливо-непроницаемые глаза, устало обвисшее морщинистое лицо выражали протест.

– Согласен, значит? Иного я от тебя и не ждал, – Саульский не поверил ему, но обрадовался, что Мухин не возражает, и, спеша уйти от --">