Джеймс Парди - Мистер Ивнинг

обнаружила, что разум и чувства Перл не готовы к этому обсуждению.

— Совсем недавно кто-то сказал мне, — теперь уже сама Перл намекнула на какую-то сторону своей жизни, возможно, неизвестную миссис Оуэнс, — что молодой человек, о котором ты говоришь, мистер Ивнинг, с трудом способен поддержать беседу.

Миссис Оуэнс помолчала. Она не сидела, сложа руки, а самостоятельно навела справки об их будущем госте и узнала, что он не только южанин, но вдобавок не любит балабольства.

— А нам и не нужен интересный собеседник — по крайней мере, на эту тему, — сказала миссис Оуэнс почти с яростью, подразумевая под этой темой реликвии. — Нам необходим ценитель, и я считаю: чем он безмолвнее, тем лучше.

— Но если ты нуждаешься в нем только для этого, — Перл не хотела сдаваться, — он ведь раскусит твой план. Поймет, что ты просто показываешь то, чего ему никогда не приобрести.

По все еще красивому лицу миссис Оуэнс пробежала тень глубокого, окрашенного злобой разочарования.

— Ну и пусть он раскусит, как ты выразилась, наш план, — проворчала миссис Оуэнс на сестрино возражение, — плевать! Разве ты не понимаешь: если он не умеет поддержать разговор, тем лучше. Мы пригласим его на осмотр, и его оценка нас приободрит. Наблюдая за ним, дорогая, мы воскресим в памяти собственные достижения… Не будь так сурова. И помни: мы здесь не навсегда, — заключила она с какой-то жестко-величавой ноткой в голосе, не ускользнувшей от младшей сестры. Затем миссис Оуэнс подытожила: — Хотя нам самим дать ему нечего, вполне вероятно, он способен дать кое-что нам.

Перл ничего не ответила, а миссис Оуэнс прошептала:

— У меня ни капли сомнения, что я права насчет него, но если вдруг окажется, что я ошибаюсь, беру всю вину на себя.

У миссис Оуэнс оставалась лишь капля сомнения, но мистер Ивнинг испытывал гораздо больше опасений, обдумывая у себя в пансионе собственное опрометчивое решение посетить грозную миссис Оуэнс — не на ее фирме, ибо таковой не существовало, а в окружении ее реликвий, причем мистер Ивнинг вынужден был признать, что и сам принадлежит к их зыбкому миру. Он всегда плохо разбирался в людях, был одним из незначительных коллекционеров и потому недоумевал, откуда миссис Оуэнс взяла, будто он может ей что-либо предложить, а поскольку ее легенда была ему слишком хорошо известна, он знал, что ей тоже нечего ему предложить, помимо беглого осмотра. Заходить к ней было рискованно, и мистер Ивнинг это предчувствовал после странноватых предостережений тех, кто имел с ней дело, но стоило все же проникнуть внутрь, хотя сведущие люди также говорили, что ему вряд ли позволят завести речь о покупке и едва ли разрешат взглянуть на что-нибудь вблизи.

С другой стороны, если миссис Оуэнс хочет ему что-либо сообщить (промелькнуло у него в голове, пока он шагал к ее огромному дому с колоннами, не в силах даже смутно представить, что мог бы сказать ей сам), и если она настолько безумна, что полагает, будто он способен ее развлечь — ведь она все-таки одинокая пожилая женщина, одной ногой в могиле, — он освободит ее от всех подобных иллюзий, как только они познакомятся. Он стеснялся старух, хотя по работе проводил с ними больше всего времени, и наконец признался вслух самому себе, что хочет ту фарфоровую чашку 1910 года с ручной росписью, в какую бы сумму она ни обошлась. Он воображал, что миссис Оуэнс, возможно, уступит ее по какой-нибудь зверской противозаконной цене. Это было столь же неправдоподобно, как и само ее приглашение. Миссис Оуэнс никогда никого не приглашала со стороны, а все близкие люди в ее жизни либо умерли, либо уже были не в состоянии ходить по гостям. Но его же вызвали, и значит, он мог надеяться хотя бы на осуществимость того, о чем твердили остальные, — на покупку, а если и это не суждено, оставалась последняя невероятность — осмотр.

Однако мистер Ивнинг не умел притворяться. Если для получения фарфорового изделия или, еще невероятнее, других реликвий покрупнее, оберегаемых от дневного света и человеческих глаз и запертых на верхних этажах над ее гостиной, — если для обладания ими потребуется несколько часов заискивать, болтать, смеяться и обедать, убив на это целый вечер, — в таком случае увольте, ни за что в жизни. Он полагал, что неумение притворяться мешает ему продвинуться в торговле антиквариатом, ведь хотя здесь в Бруклине у него была собственная фирмочка, держаться на плаву помогали лишь частные --">