Герчо Атанасов - На весах греха. Часть 2

мигали синие отсветы телевизоров. В который раз он так и эдак поворачивал в мыслях услышанное от Теодора.

— Откуда об этом знает Елица? — спросил он.

— Не знаю…

— А почему ты решил, что ей это известно?

— Мне попался ее дневник.

— Значит, кто-то ей сказал?

— Ничего не знаю, брат…

— Перестань ты с этим «брат»! Где подписывал-то?

— В военном министерстве. Прежде, чем ехать на учебу.

— Прежде, чем поехать в Германию, — уточнил Нягол. — А почему там?

Теодор пожал плечами, резко скорчился, его затошнило.

Нягол вошел в дом на цыпочках — стояла глубокая ночь. Елица спала. Он был трезв. Наверное, даже анализ не обнаружил бы у него в крови алкоголя. Нягол вышел на балкон, долго и бесцельно блуждал взглядом по окаймленным россыпью огней склонам Витоши. Никогда раньше не видел перед собой он так отчетливо всю свою жизнь, с юношеских лет до нынешней ночи. Помнится, ребенком он очень любил рассматривать рассыпающуюся и мигом образующуюся заново кристаллическую плоть калейдоскопа, неповторимую, неудержимую, захватывающую. Теперь перед его прозревшими старыми глазами наконец-то остановился огромный калейдоскоп жизни. Каждое стеклышко в нем встало на свое место и уже не сдвинется оттуда — этот калейдоскоп мертв.

Правда это или он обманывается? Неужто после всего пройденного, всего пережитого — от раннего сентябрьского утра сорок третьего, когда он попался им в лапы, до пощечины в квартальном гефсимайском саду — неужто после всего этого круг замкнулся, все встало на свои места, последний мотылек-иллюзия упорхнул? Да, кажется, нынче ночью круг замкнулся…

И все же сцена в скверике казалась ему кошмарным сном. Он знал малодушие брата, знал и жестокость тех времен. Но неужто страх может так просто заглушить зов крови, поглотить и иссушить его? Что могли сделать ему — отличнику, еще совсем мальчишке? Самое большее — время от времени приглашать для проверки или отозвать из Мюнхена, из рейха. Неужто он из-за этого? По-видимому, да. Поистине невероятное существо-человек: один гниет в камере ради далеких идей, другой продает родную кровь за какое-то свидетельство, выданное смертными врагами брата…

Но так кажется, с его, Нягола, колокольни. А с Теодоровой? Что происходило в его сломанной душе, в честолюбивом уме — пленнике жалких научных миражей? Вот что произошло: разум отвернулся от души, согнувшейся перед жизнью. Нягол засопел, горе тому, кто отделит разум от сердца, отлучит мысль от материнской груди души: он будет способен на низость, высшую низость человеческого разума. Значит, так, брат писатель, надо было дожить до того, чтобы лицом к лицу столкнуться с братоотступничеством — только после этого ты сформулировал свою мысль о разуме и душе четко и ясно. Нягол снова засопел. Дальше уже понятно. Там уже последствия, объяснения, понимание, а значит, и прощение. Теодор всю жизнь молчал, таился ради самого себя, а главное — ради Елицы, он сам в этом сознался, и ты его понимаешь: отец по воле природы, он хочет остаться отцом и по снисхождению жизни.

Горько…

Нягол вернулся в кабинет, полистал густо исписанные листы, схватился за ручку и нарисовал поперек строк огромный вопросительный знак. Да, все остальное — детали: и то, откуда об этом узнала Елица, и почему Теодор дал расписку у военных, как произошло, что она не выплыла наружу. Так распорядилось время: он, старший брат, преданный младшим братом, должен стать судьей своего ближнего. Готов ли он к этому? Кажется, да, хотя судить других он готов не был. Мина оказалась права. По-видимому, была права и в другом: он, верный своему времени, не смог выполнить свою высшую миссию — снизойти к грешнику, оказать милость падшему, подать утешение несчастному и надежду слабому, — он, незадачливый судья…

Нягол не чувствовал приступов гнева, обуревавших его в скверике, — они начали стихать стой минуты, когда Теодор упал на колени и он увидел у него на лбу кровь. Теперь этот гнев стал далеким и приглушенным, как далек горизонт его будущей памяти о сегодняшней ночи.

И все же — от кого отрекся его малодушный брат? От родной крови, текущей в жилах обоих? Или от подпольщика, большевистского агента Нягола Няголова? От всего и ни от чего, а в сущности — от своего будущего ребенка… Ему ужасно захотелось выпить. Он достал непочатую бутылку и хлебнул прямо из горлышка.

Тут какая-то тайная сила. Прошло сорок лет, за это время братья постарели, --">