Алек Владимирович Рейн - Алька. Двор моего детства

прокатилась какая-то тёплая волна приятных ощущений. Катькина подружка говорит сестре: «Слушай, так приятно, когда твой брат лежит на мне». Услышав это, Катька скомандовала: «Алька, забирайся на меня». Я, как велела сестра, перебрался на неё, но, увы (о великий Гена), все мои приятные ощущения сразу испарились, Катька тоже ничего приятного не почувствовала, о чём сообщила подруге. Мне было велено снова разместиться на подруге, и снова у меня приятная волна ощущений, и снова подруга сообщила Катьке, что ей нравится, когда моя тощая задница соприкасается с её. Здесь у них возник диалог, в котором они попытались понять причины такого странного явления, но идиллия была прервана разъяренной бабулей, которая, находясь на кухне, слышала всю нашу возню и обсуждения подруг и, очевидно, решила, что дело может зайти чёрт его знает куда, и попросту разогнала нашу тёплую компанию.

Каждый день и зимой, и летом рано утром за редким исключением во дворе чей-то низкий женский голос кричал: «Млеко, млеко!» Это значило, что молочница привезла молоко. Молоко она привозила на низкой четырёхколёсной тележке с деревянным настилом, на котором стояла сорокалитровая алюминиевая фляга. Хозяйки и дети спускались вниз кто с кастрюлькой, кто со стеклянной банкой, покупали молоко, которое молочница наливала узким, высоким черпаком с длинной ручкой, изогнутой крючком наверху.

Холодильников ни у кого в нашем доме не было – я думаю, что тогда мало кто из живших в нём предполагал, что такие устройства существуют. Скоропорт по зимнему времени обычно вывешивали в авоське за окном или выставляли в банках и кастрюльках в открытых форточках окон. Фанерку или дощечку укладывали в форточке таким образом, чтобы она опиралась на оконные переплёты наружной и внутренних рам, а на них ставили те самые кастрюльки с супом или банки с молоком. Так же поступала и моя мама. Однажды я пострадал из-за хилости этих конструкций. Мама была на работе, мы с сестрой были вдвоём дома, подруги моей сестры стали скандировать во дворе: «Катя! Катя!» – звали её гулять. Катька подскочила к окну, чтобы им ответить, и, залезая на подоконник, схватилась за доску, на которой стояла банка с молоком. Край её соскочил с наружного оконного переплёта, и банка, грохнувшись между стёклами, разбилась, молоко разлилось между рамами. Возникла проблема: чтобы привести всё в порядок, необходимо было открыть окна, отмыть всё от разлитого молока, а затем повторить муторную процедуру предзимней подготовки рам. Готовясь к зиме, хозяйки закрывали наружные рамы, замазывали щели в стыках специальной замазкой, затем проклеивали их бумагой, на подоконник между рамами укладывали какой-нибудь утеплитель, как правило вату, затем закрывали внутренние рамы и также замазывали щели замазкой, после чего проклеивали их бумагой. Ясно, что мы с Катькой сделать это самостоятельно не могли. Впрочем, Катька, особенно не заморачиваясь, умчалась гулять. Мать, придя домой после работы, обнаружила на полу около окна лужу молока, плавающую в молоке между рамами разбитую банку, оконные стёкла в брызгах всё того же молока и спросила металлическим голосом: «Кто это сделал?» Я посмотрел на Катьку, думая, что она сейчас скажет, кто это сделал, и она сказала, точнее выпалила: «Это Алька сделал!» Мама наша была скора на расправу, присела на кровать, сгребла меня в охапку, стащила штаны и стала лупить с каким-то остервенением. Сейчас я ясно понимаю: после утомительного рабочего дня, потом беготни по участку «по уколам» вместо отдыха надо было всё приводить в порядок, а сил ни физических, ни моральных нет – вот и сорвалась, не по злобе, от бессилия. А тогда я рыдал, кричал, что это Катька разбила, но, увы, мне не поверили, а Катька ещё насыпала подробностей, как меня звали гулять, я забрался на подоконник и так далее.

Наказание, наказание незаслуженное, когда знаешь, что ты прав, когда веришь, что мама всё поймёт, во всём разберётся, – гораздо обиднее, чем обычно, и более жестоко. А когда оно публичное, в присутствии тоже тебе близкого человека, который тебя оболгал и смеётся, наблюдая, как тебя наказывают за не совершённый тобой проступок, как оно оскорбительно! Кажется, рушится мир ты один, нет ни опоры, ни поддержки.

Во взрослом возрасте, когда мне было где-то за тридцать, крёстная моей мамы баба Настя рассказала мне, что я был нежеланным ребёнком. О том, что она беременна вторым ребёнком, мама узнала,

--">