Джазмин Дарзник - Голос пойманной птицы

Помню только одно: я сопротивлялась, и сопротивлялась яростно. Я оперлась на локти, пиналась, но девушка лишь сильнее давила локтем мне в грудь, крепче зажимала мне рот, чтобы я не кричала. Старуха схватила меня за щиколотки.

– Лежи смирно! – дружно велели обе.

Старуха проворно развела мне колени и сунула в меня два согнутых пальца. Я дернулась, пнула ее, на этот раз жестче. Тогда-то это и случилось – в тот миг, когда я попыталась вырваться. Меня вдруг пронзила боль, и я ахнула.

Старуха вынула из меня пальцы и порывисто вытерла их тряпкой. Что-то вынудило ее остановиться, и на лоб ее набежала морщина.

– Глупая ты девчонка. – Она посмотрела мне прямо в глаза – в первый раз с той минуты, как я пришла. – Я же велела тебе лежать смирно, но ты не послушалась и гляди, что натворила. – Она покачала головой и швырнула тряпку в корзину возле стола.

– Плева не повреждена, – сказала она моей матери, когда та вернулась в комнату. – Ваша дочь девственница.

Я затаила дыхание, боясь сказать слово.

– Слава Богу, – мать воздела руки к потолку и пробормотала молитву. – А сертификат?

– Разумеется, – беззаботно ответила старуха и направилась к двери. – Я сама его выпишу, ханум.

– У меня не было выхода, – всхлипнула сестра, когда все ушли и мы остались вдвоем. Она закрыла лицо руками. – Мать заставила показать ей письма Парвиза к тебе. Она заявилась в кино, ну, когда ты была с ним одна. Должно быть, догадалась, что ты что-то задумала, потому что, когда мы вернулись домой, она вынудила меня показать ей письма. Клянусь, у меня не было выхода…

Она казалась такой несчастной: глаза опухли от слез, щеки раскраснелись. Я сразу представила, как мать выследила ее; тем больнее было видеть синяк, со вчерашнего вечера расплывавшийся под ее левым глазом. Я не винила ее за то, что она показала матери письма Парвиза, вовсе нет, однако тогда в лечебнице я не нашлась что ответить на мольбу сестры о прощении. И уж точно я не могла признаться ей, что, когда я после осмотра встала со стола и принялась одеваться, ноги у меня подкосились, голова закружилась, я едва не упала и в этот миг заметила корзину в углу. От того, что я там увидела, у меня екнуло сердце. Красная полоса на белой ткани. Кровь моей невинности.

Долгое время я боялась кому-нибудь рассказать о том, что со мной случилось, и даже подумать об этом, но теперь я могу вам сказать: в тот день кончилось мое детство и началась настоящая жизнь. И этого не отменить.

2

Меня зовут Форуг, по-персидски это значит «негасимый свет».

Я родилась в Иране, стране, что раскинулась на пять тысяч километров на каменистом плато в кольце высоких гор. На севере, вдоль Каспия, – сосновые, березовые, осиновые леса; на юге – бирюзовые купола мечетей, деревни, высеченные из медовоцветного камня, разоренные сады и разрушенные дворцы Пасаргадов^[4], Суз^[5], Персеполиса^[6]. С востока до запада – бескрайние пустыни соли и песка. В границах Ирана каждый день можно найти все четыре времени года. Здесь, под непрестанно перемещающейся поверхностью полевых цветов, камней, песка, снега, тянутся к сердцу земли черные жилы нефти.

К 1935-му, году моего рождения^[7], Тегеран давно избавился от глинобитных стен и неглубокого крепостного рва, некогда окружавшего город, однако все еще выглядел отсталым: грязные дороги, узкие переулки, плоские крыши. Ни намека на великолепие Исфахана или Шираза с их блистающими мечетями и роскошными дворцами. Зато Тегеран окружали высокие горы, и даже летом, казалось, в городе пахло снегом.

Невозможно поверить, что моего старого квартала с его домишками, улочками и переулками больше нет, и я знаю, что даже если бы вернулась туда сейчас, много лет спустя, после войны и революции, то не сумела бы его отыскать. Но стоит мне закрыть глаза, и я снова в доме моего отца в Амирие. Долгие годы этот дом был для меня целым миром, и я не знала иного неба, кроме квадрата лазури над материнским садом.

Внутри дом по традиции делился на андарун, то есть женскую половину, и бируни – половину мужчин. Обе части дома соединял длинный узкий коридор; двор был обнесен высокой кирпичной стеной. Такие дома отворачиваются от мира, обращают взгляд внутрь; их обитательницы верят, что здесь даже стены чутки ко греху, поэтому правду мы говорили шепотом – или молчали вовсе.

Мой отец. В детстве я не осмеливалась назвать его --">