Ольга Александровна Помыткина - По секрету всему свету

Ольга Помыткина По секрету всему свету

Моя бабушка Мария. 1987 год

Моя бабушка Мария Александровна, 1912 года рождения, была женщиной набожной, суеверной и со странностями. Как сейчас помню (было мне тогда двенадцать лет): подхожу я к ограде, наполовину плетёной из болотного тальника, наполовину из деревянного штакетника, открываю шаткую и скрипучую калитку, захожу в ограду, заросшую вытоптанным спорышом. Бабушка (мы ее звали — баба Маруся) сидит на краю крылечка, на своем старом, но крепком стуле. Еще издали я заметила, как она прищурила глаза и подставила ко лбу правую руку, как козырек. А во дворе заскрипела ветками и зашелестела листвой толстая береза, преклонных лет.

— Баб Маруся, привет! — весело и громко произнесла я, подходя все ближе. Она в ответ — молчала, прищуривалась, все еще держа козырек. Видно, не узнавала меня. А потом громко, своим грубоватым голосом, ответила:

— Ольга, это ты! А я тебя не признала!

— Баб Марусь, ты меня просила в лес тебя сводить. Пойдешь? — спросила также громко я.

— Да. Попозже, попозже. А Шука (так она называла сына Александра, моего отца) что делат?

— Да он на работе. А мама с сестрами дома.

— Ну, пойдем в хату, — предложила бабуля и стала потихоньку подыматься. Она была среднего роста, с горбинкой на спине, полноватой, с выпирающим вперед животом, c синими венозными ногами, в чулках телесного цвета. Она не снимала их даже в самый жаркий день. На ней был старый, дырявый халат из байка, с поблекшими цветами и старая-престарая вязаная кофта с грубыми заплатами из какого-то материала — и это выглядело забавно.

Она мне всегда напоминала старуху из сказки Пушкина «О золотой рыбке». В веранде пахло полынью, разложенной на столе и сырой бумагой из кладовой, с покосившейся облезлой дверью. Мухи бились в закопченное от пыли окно и громко жужжали. На подоконнике стояли банки с пожухлыми и сушеными цветами. Мне всегда хотелось их выбросить, так как от них несло гнилью, но бабушка мне не разрешала, она говорила:

— Я люблю засушенные цветы.

Я в ответ — пожимала плечами и думала про себя: «Вот странная, зачем держать гниль на подоконнике и разводить мушек».

В дом мы зашли не разуваясь, как положено возле порога, что меня всегда удивляло. На мое предложение — подмести и вымыть пол, она отказывалась:

— Нет! Нет! Я не доверяю тебе. Вот Шука придет и вымат.

— Ну, хорошо, — соглашалась я.

По правде говоря, мне не хотелось мести ее пыльные облезлые полы и собирать бумажки, заткнутые в каждом углу. Я села у стола-буфета на стул и молча смотрела, пока она медленно, скрепя полом, перебирает ногами, телепаясь до своего любимого синего табурета. Она никому не разрешала садиться на него, так как ее странная и удивительная натура верила, что после сидевшего, она, непременно, чем-нибудь заболеет и ляжет в больницу. Мне всегда представлялось, что моя бабуля прилетела с другой планеты на космическом корабле, который утонул в болоте за ее огородом. Она редко улыбалась, была угрюмой и частенько рассказывала о своих болячках, слегка покачиваясь на своем табурете взад-вперед. Однажды я спросила ее:

— Баб Маруся, а почему ты качаешься, когда с кем-нибудь разговариваешь? Это нервы? Да? На что она — усмехнулась:

— Эта привычка осталась у меня после операции на желчь. Я вот так качалась, когда у меня все болело — так и пошло.

Она посидела немного, отдышалась и пошла наливать мне чай (от которого я отказывалась) в спаленку, где стояла ее кровать, плитка с чайником и умывальник с ведром, при этом что-то бормоча себе под нос. Из всех слов я поняла — оладьи, кошки, и догадалась, что она опять постряпала свои кислые оладьи. Хозяйкой она была не очень хорошей: пельмени очень соленые, оладьи сильно кислые, в общем, какое бы блюдо (варево) она ни приготовила — оно было полно соли. А ей это нравилось. А мне нравилась ее соленая капуста кусочками, в рассоле да со свеклой. Я могла съесть много и попросить еще.

Она налила чай в граненый стакан, поставила передо мной, тут же достала из стола-буфета оладьи на тарелке.

— Я прячу от кошек. Кошки по столу полезут — стащат, — громко сказала она и села на стул.

Есть мне не хотелось, но, чтобы не обидеть хозяйку, я взяла одну лепешку и откусила:

«Да. Ничего, съедобная и, почти, не кислая», — подумала я, запивая ее чаем из душицы.

Над печкой и в углах колыхалась пыльная паутина, и большой черный --">