Антон Дубинин - Сердце трубадура

— Голова твоя пустая! Ты, сын блудницы, сарацинское отродье, чего ты такое порешь? Жить надоело, а?! Разве так надо отвечать на лживые наветы?!.. Слать всех надо к чертовой матери, дурак! А если б это не я, а Раймон тебя спросил, ты, недоумок — ты бы тоже ему сопли распустил, башка твоя дерьмовая?!.. Ах, госпожа! Ах, мы такие нежные!.. Сопляк ты, Гийом, недокормыш монастырский! Сперва врать научись, а потом уж лезь в любовники!..

Гийом, медленно переходя из благодушно-расслабленного состояния в негодующее, тем временем поднялся на ноги. Меча при нем не было, но на лице его написалась явная готовность приложить доброхота по роже деревянной чашкой — или кулаком. Он раскраснелся, очень по-детски втянул губы.

— Эй, слушай… Ты забываешься! Да как ты…

— Ну вот, уже получше, — одобрил Элиас, тоже подымаясь на ноги — медленно, как бы нехотя; поднялся наконец и оказался выше Гийома на полголовы. Несколько мгновений он смотрел другу в лицо — юное, хмельное, возмущенное, чертовски красивое… Потом коротко расхохотался, сильно хлопнул его по плечу и плюхнулся на скамью.

— Ладно, ладно, не кипятись… Я ж тебе, дуралею, добра желаю. Не могу смотреть, как лучший друг себя губит.

— Ты оскорбил мою госпожу, — не унимался губящий себя друг, не торопясь успокоить сердито сведенные на переносице брови. — Я тебя… ну, тоже люблю, Лучше-Всех, но предупреждаю последний раз…

— А, Лучше-Всех, — дружеское прозвище, которым они с этим дураком называли друг друга, растопило льды в сердце Элиаса, и теперь тон его звучал едва ли не умоляюще. — Пожалуйста, ради Господа Христа, перестань выделываться и дослушай меня до конца. Я за тебя ужасно волнуюсь.

— Да? — Гийом попытался беспечно сплюнуть вниз, за деревянную оградку, но не получилось — плевок повис на губах и шлепнулся под ноги. Тогда Гийом принял свою самую непринужденную позу, но поскользнулся на собственном плевке и едва не упал.

А, Гийом, Гийом! Кто другой бы выругался — но это был Гийом, которого так любил Элиас, Гийом, который был именно такой, а не иной. Он расхохотался над собою, как над Бог весть какой удачной шуткою Господа, и послушно сел рядышком, сложил руки на коленях.

— Ну, давай, Лучше-Всех. Говори, пожалуйста.

…Гийом, четвертый сын бедного рыцаря из замка Кабестань, отцом своим и старшими братьями предназначен был для жизни духовной. А проще говоря — никому он совершенно не был нужен у себя дома, потому и отдали его в семь лет воспитываться в монастырскую школу — чтобы он там впредь и оставался, в качестве, например, послушника. Но ничего не получилось — Гийом, вследствие живого характера, а тако же и иных черт своей рыцарственной и поэтической натуры, к монашеской жизни не приспособленной, в один прекрасный день из монастыря попросту сбежал. И в пятнадцать с лишним лет, изрядно до этого постранствовав по окрестным замкам в качестве жонглера, он наконец заявился к эн Раймону де Кастель-Руссильон, барону знатному, богатому, бывшему в родстве с самим арагонским королем. Сначала пригожий паренек обретался возле эн Раймона со своими песенками, а потом — не без помощи баронской жены, доны Санчи, так и остался при дворе… Оказалось, что рода он хорошего и древнего, только вот беден, как погорелец; такого не грех взять в пажи, а потом и приблизить к себе, сделав оруженосцем… Тем более что такие безземельные мальчики, они куда преданней наемников или там вассалов, думающих о вящей своей выгоде. Когда Гийому стукнуло шестнадцать (а родился он в начале лета, в светлый месяц июнь) — барону де Кастель насчитывалось полсотни лет.

Гийом ему и в самом деле нравился. Да он всем нравился — радостный, учтивый, обладавший тем счастливым, легким характером, который позволяет видеть друзей во всех на свете, а также без боли и расставаться с кем угодно. Наверно, подобных парней называют легкомысленными — и жизнь у них тоже получается легкая, светлая, пей себе свет да дари его другим… Однако вот как раз легкомысленным-то Гийома и не назовешь — мысли у него случались очень разные, и легкие, и тяжелые, для стихов о чем только думать не приходится, — и дружить он тоже мог очень пылко — иначе они с Элиасом, вечным одиночкою, не называли б друг друга «Лучше-Всех». Элиас был из тех, кто наблюдал карьеру Гийома с самого начала, и он же радовался более самого своего друга, когда под Толосой оруженосец так ловко дрался с погаными маврами, что сразу после битвы сеньор посвятил его в --">