Михаил Юрьевич Лохвицкий (Аджук-Гирей) - Громовый гул. Поиски богов

НЕСМОЛКАЮЩИЙ ГУЛ

 Михаила Юрьевича Лохвицкого я знавал в свои ранние годы по Тбилиси и хорошо помню это осененное серой сванской шапочкой и несколько необычное лицо — то улыбающееся, то вдруг суровое, зорко светлоглазое, загорелое и чуть горбоносое, но не грузинское и не армянское, а всё же определенно кавказское. Впрочем, тогдашний Тифлис был выраженно многонациональным... Мысленно вижу Лохвицкого на неизбежном проспекте Руставели, где встречающиеся знакомцы, если даже спешили и не затевали долгих разговоров, всенепременно целовались и обнимались. Вижу его в самых разнообразных застольях, и выездных и домашних, — в гостях у самых видных писателей Грузии.

 Повседневная, хоть и кажущаяся со стороны сказочной, жизнь грузинской столицы с точностью запечатлена в чудесном фильме Отара Иоселиани «Жил певчий дрозд». Существенный мотив этой проникновенной симфонии служебного быта и вольного бытия — учащенный бег вверх и вниз, непрерывные спуски и подъемы по лестнице дома, занятого неким причудливо иррациональным учреждением. Эти вот ступеньки навсегда памятны и моим ступням — неназванной организацией было знаменитое издательство «Мерани», кормившее и всю грузинскую литературу и в определенной мере русскую. Ставшее прибежищем для поколений московских поэтов, не слишком привеченных на суровой северной родине и обрекших себя на грузинские переводы. Я, в ту пору еще очень молодой, сразу стал известным и, по существу, основным действующим переводчиком мистического издательства (это — простая констатация факта), а Лохвицкий, уже пожилой (или казавшийся мне таким), появившийся в Тбилиси, видимо, одновременно со мной или даже чуть позже, стал вскоре весьма заметной фигурой. Как то внезапно выдвинулся, начал печататься, занял в том же «Мерани» место заведующего отделом русской (по совместительству и армянской) литературы.Наилучшие воспоминания остались у меня от редактирования Михаилом Юрьевичем моего, состоящего из избранных стихов и переводов томика «Аргонавтика» («Мерани», 1980). Цензура в Тбилиси всегда была ослаблена, и все же меня поразило, что Лохвицкий, говоривший о моем деле в высшей степени любезно и деликатно, не только не поставил ни одного вопросительного знака перед непроходимыми в московском понимании текстами, не только не заставил изменить ни одного слова в рукописи, но даже спросил, не хочу ли я чего-нибудь еще добавить... Это характеризует Лохвицкого человека, но постепенно я узнавал и Лохвицкого писателя. В те годы в Тбилиси выходил русский литературный альманах «Дом под чинарами». В нем, наряду с проходными, нередко печатались и талантливые вещи. Примечательным было, например, вышедшее в одном из выпусков повествование Лохвицкого о судьбе грузинского революционного марксиста Ладо Кецховели, в разные периоды становления советской историографии считавшегося то учителем совсем юного И.В. Сталина, то его учеником и преданным соратником. Выбор темы мог показаться принужденным и даже прямо конъюнктурным, но ведь, мастерски владея языком и умением находить многослойные слова, можно, и выбрав любую тему, сказать самое разное. Все же созданная строгостью генеральной цензуры потребность в эзоповой речи способствует языкотворчеству. Во внешне неуязвимых фразах Лохвицкого возникала веющая чем то смутно опасным глубина. В них присутствовала невысказанная, но угадывающаяся мысль о свершившейся истории с ее следствиями, непредсказуемыми для избранного героя в его бурные дни... Я убежден, что и жизнеописание Кецховели является для автора творческой удачей, которой не приходится стыдиться.

 Российские литераторы, укоренившиеся на грузинской почве, первоначально относились к Михаилу Лохвицкому с ревнивой настороженностью. Но его авторитет рос. Помню, как о таланте Лохвицкого на одном из обсуждений альманаха говорил Константин Симонов, достаточно проницательный и в литературе искушенный деятель, для того чтобы понять далеко не безусловную ортодоксальность написанного и напечатанного. Но живой классик советской словесности не то чтобы с годами полевел, но, вероятно, предчувствуя свой приближающийся уход, подумывал о спасении души, изрядно отягощенной воспоминаниями об участии в постыдных идеологических кампаниях сороковых годов. На закате дней даже как то лихорадочно боролся за публикацию запретного (как, например, в случае с наследием Булгакова, а также --">