Николай Михайлович Коняев - Аввакумов костер

Аввакумов костер

Савл же, ещё дыша угрозами и убийством

на учеников Господа, пришёл к первосвященнику

и выпросил у него письма в Дамаск к синагогам,

чтобы, кого найдёт последующих сему учению,

и мужчин и женщин, связав, приводить в Иерусалим.

Когда же он шёл и приближался к Дамаску,

внезапно осиял его свет с неба; он упал на землю

и услышал голос, говорящий ему: Савл,

Савл, что ты гонишь Меня?

Он сказал: кто Ты, Господи?

Господь же сказал: Я Иисус, Которого ты

гонишь; трудно тебе идти против рожна.

Деяния Апостолов.

Гл. IX. I - 5

Глава первая

1

атриарх умирал долго и трудно.

Дважды читали отходную, но каждый раз отворялись мутнеющие глаза, снова смотрел патриарх в потолок кельи и тяжело стонал, словно видел там что-то ужасное. Вырывал у протопопа свою руку, прикрывал лицо и вжимался в угол постели, будто хотел спрятаться. Так жался, так жался, едва стены не выломал.

Невыносимо тяжело было царю Алексею Михайловичу смотреть на эти мучения. Поцеловав руку патриарха Иосифа и низко поклонившись, вышел из кельи.

В дворцовой церкви продолжалась служба. Шла Страстная неделя 7160 года от Сотворения мира. От Рождества Христова был 1652 год. Великий Четверток — 15 апреля.

Неизреченной скорби исполнены последние предпасхальные дни. Мерцали свечи пред образами. Сумрачно было в церкви, как там, в Гефсиманском саду, где молился Спаситель, готовясь уйти на страдания...

И посреди молитвы Алексей Михайлович просветлённо подумал, что столетия назад Господь даровал грешным людям не только Чашу вечной жизни, но и этот урок — искать утешения в молитве. И когда несёшь жизненный крест, и когда наступает последний час...

И так светло сделалось на душе, а тут, словно откликаясь этой мысли, запели певчие: «Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими: не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во царствии Твоём!»

И вот не допели ещё молитву, а в церковь вбежал спасский келарь^[1] и, пав на колени, вскричал:

— Государь! Патриарха не стало!

И тут же, едва прозвучала страшная весть, три раза ударил большой годуновский колокол.

Великий страх охватил молодого царя. Смерть всегда великая тайна есть, а смерть патриарха, пастыря всей страны, тем паче.

— Горе-то! Горе-то! — не скрывая слёз, воскликнул государь. — Людие! Кто преставился-то?! Кого к таким великим дням мы, грешные, потеряли-то?! Как овцы без пастуха не ведают, куды деться, так и мы теперь, грешные, не ведаем, где главы преклонити!

Плакал, говоря это, Алексей Михайлович, плакали царица и царевны, плакал царский духовник Стефан Вонифатьевич, плакал окольничий Фёдор Михайлович Ртищев... Все в слезах были, когда закончилась служба...

Великой скорби и великого ожидания исполнены последние предпасхальные дни. Всё — и земля, и люди — словно бы замирает перед непостижимо радостным Воскресением Господа. Сердцем своим слышал Алексей Михайлович тревожную тишину, застывшую у подножия голгофского Креста.

К вечеру подмёрзли лужи в Кремле. Стало тихо. Только кричали, устраиваясь в деревьях на ночлег, вороны, да ледок похрустывал под ногами.

Жена и сёстры с боярами шли поодаль, и Алексею Михайловичу казалось, что он один на Соборной площади. Ему и хотелось быть одному сейчас.

В церкви Ризположения, куда указал он снести гроб с телом патриарха, все двери были распахнуты. Войдя с полунощной стороны, Алексей Михайлович остановился в притворе. Храм был пуст. Никто не скорбел у гроба Иосифа, один только священник читал Евангелие, да и то не читал, а кричал во всю голову!

Тоскливо и больно защемило сердце. Вот она — слава земная! Все, кого жаловал патриарх при жизни, кто заискивал перед ним, выпрашивая милостей, покинули, разбежались по своим домам.

И --">