Георгий Георгиевич Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

нетрудно. Работающая на Трубе бригада похоронщиков состояла из той же слабосиловки. Такие едва управлялись с погребением очередной партии покойников, особенно зимой, в обычную здесь пургу. Где уж им было разглядывать захороненных вчера!

Словом, Труба не была чужда того, что называется производственной рационализацией. Но эта рационализация имела свои ограничения. На лагерных кладбищах воспрещается укладывать покойников в могилы больше чем в один слой, а тем более набрасывать их туда навалом. Это противоречило бы гулаговской инструкции по погребению умерших в заключении. Место захоронения каждого из них наносилось на секретный план лагерного кладбища и отмечалось своего рода надгробием и эпитафией. Это был колышек с прибитым к нему куском фанеры величиной с тетрадный лист. Смоченным химическим карандашом — инструкция предусматривала и эту деталь — на фанеру наносилась фамилия, имя, отчество и «установочные данные» покойного. Это, конечно, на случай, если возникнет необходимость проверить действительно ли тут погребен тот самый заключенный, который под соответствующим номером внесен в «архив № 3» — реестр умерших в заключении. Той же цели служила и фанерная бирка, прикрепленная к ноге покойника. Но все это были больше теоретические мудрствования гулаговских генералов, вряд ли когда-нибудь имевшие практическое применение. Тем более что фанерные «эпитафии» сохранялись очень недолго. Чернильные надписи становились размытыми и неразборчивыми от действия дождей в течение первой же весны или осени, после установки «надгробия». В таких же местах, как Труба, эти надписи уничтожались и зимой. Их сдирали, иногда до блеска отполировывая фанеру, острые снежинки, вздымаемые сильнейшими ветрами. Потом этой фанере достаточно было один-два раза набухнуть под дождем, чтобы тот же ветер разметал ее в клочья. Еще через некоторое время исчезали и колышки, отмечавшие могилы погребенных.

Давно закрыт на Колыме ее единственный оловянный рудник. Нет больше и знаменитого «Дальстроя», генералы которого почти открыто хвастали, что ни людей, ни денег они не считают. «Особым» этот край более не называется, и сюда, надо думать, забредают теперь вездесущие туристы. Не исключено поэтому, что какая-нибудь из их групп наткнется в окрестностях заброшенного рудника на унылый, снова безымянный распадок, в котором внимание любознательных путешественников привлекут низенькие каменные гряды, протянувшиеся с одного конца необычайно длинной впадины до другого. Уж слишком эти гряды прямы и параллельны друг другу, чтобы быть естественными образованиями. Возможно, что по поводу их происхождения возникнет даже спор. И что спор этот кто-нибудь, возрастом постарше, остановит догадкой об истине. Тогда все умолкнут и будут смотреть на уходящие вдаль, напоминающие борозды, оставленные каким-то фантастическим плугом, каменные валы с чувством легкой жути и почтения, с каким любопытные люди всегда смотрят на памятники ужасов старины. Памятник погибшим только в одном из здешних лагерей заключения из множества разбросанных в этом краю еще двадцать лет назад выглядит, правда, не столь уж впечатляюще. До мемориальных сооружений Маутхаузена или Бухенвальда ему далеко. И все же тем, кто погребен здесь, в этом смысле еще повезло. Могилы подавляющего большинства бесчисленных жертв сталинских лагерей давно уже сровнялись с землей. И если бы кому-нибудь из еще живущих близких пришла в голову мысль отыскать место погребения отца, матери, мужа или брата, то осуществить ее оказалось бы невозможным даже в принципе.

Невозможно было бы указать хотя бы приблизительно и место захоронения заключенного, погребенного в распадке, носившем некогда неофициальное название Труба. Общая длина траншей, в которых хоронили здесь умерших, измеряется не одним десятком километров, а лагерные архивы, в которых хранился план этого кладбища, давно уже уничтожены. Да и кому это нужно, если говорить о каком-то начинающем юристе, наивно воображавшем по молодости, что закон в «государстве Сталина» является Законом, а не средством прикрытия беззакония. Близких у этого человека не было, на память же потомства он и подавно претендовать не может, так как не совершил в своей короткой жизни ничего выдающегося.

Другое дело — погребение юриста, прожившего гораздо дольше, совершившего очень много и сумевшего возвести в ранг закона даже беззаконие. Надпись на --">