Александр Дюма - Драма девяносто третьего года. Часть вторая

забрали шпагу, внушило острое беспокойство королевской семье; в головах узников тотчас же возник страх ночного убийства. Страх этот стал казаться достаточно обоснованным, когда в тот же вечер появился новый муниципал, человек высокого роста, с мрачным и смуглым лицом, который вошел в комнату и, поигрывая в руках дубинкой, сказал:

— Я пришел провести здесь обыск; никто не знает, что может случиться. Я муниципал и хочу быть уверенным, что у этого господина нет никакой возможности бежать отсюда.

Произнося слово «господин», он концом своей палки указал на короля, который незадолго до этого лег в постель.

К муниципалу подошел камердинер.

— Сударь, — произнес он, — ваши сослуживцы уже проводили подобный обыск прошлой ночью, и король соблаговолил стерпеть его.

— Ну да, — усмехнулся муниципал, — ему пришлось стерпеть; начни он сопротивляться, кто оказался бы сильнее?

— Сударь, — заявил камердинер, — вам придется смириться с тем, что, учитывая вашу манеру действовать, я не лягу спать и останусь подле короля.

— Делайте что хотите, — ответил муниципал, начиная осмотр.

— Ложитесь спать, Гю, — промолвил король, — вы устали.

Камердинер хотел возразить.

— Я вам приказываю, — произнес король.

Камердинер отчасти повиновался и вышел из комнаты, но, оставив дверь приотворенной и бросившись на постель одетым, он был готов кинуться на помощь королю, если это будет нужно.

Однако страх его оказался напрасным; стоило муниципалу, вызвавшему такую сильную тревогу у несчастного камердинера, сесть в кресло, и он тотчас уснул и оглушительно храпел до самого утра.

Утром, поднявшись с постели, король с улыбкой сказал Гю:

— Согласитесь, что этот человек вызвал у вас сильную тревогу. Мне было больно видеть ваше беспокойство, да я и сам не чувствую себя в безопасности, ведь в том положении, до какого меня довели, я могу ожидать чего угодно.

Двадцать шестого августа была удовлетворена просьба Клери, камердинера дофина с самого его рождения, и ему было позволено находиться в заключении в Тампле вместе с королевской семьей. Его обыскали, уведомили о том, как ему надлежит вести себя, и в восемь часов вечера впустили в башню.

Зрелище несчастной августейшей семьи произвело на вновь прибывшего страшное впечатление; он не мог сказать ни слова, он задыхался.

— О, это вы, Клери! — промолвила королева. — Я рада вас видеть. Вы будете служить моему сыну и договоритесь с господином По в отношении тех услуг, какие касаются нас.

В ответ Клери пролепетал несколько невразумительных слов, но то был ответ сердца, и другое сердце его поняло.

Во время ужина королева и принцессы, которые в течение недели были лишены своих камеристок, спросили Клери, может ли он причесать их.

— Ах, сударыни, — ответил он, — я сделаю все, что вам будет приятно.

— Ш-ш! — тоном готового зарычать тигра произнес один из муниципалов.

Клери повернулся к нему.

— Это означает, — продолжал муниципал, понимая, что его угроза требует объяснения, — что я призываю вас быть более осмотрительным со своими ответами.

Одновременно с Клери в Тампль прибыл человек, которого король, как он полагал, уже дважды видел при чрезвычайных обстоятельствах: 20 июня и 10 августа; это был сапер Роше.

С самого начала своего появления в Тампле этот человек старался оскорбить короля и принцесс. То он распевал «Карманьолу» под окном королевы; то, зная, какое отвращение король питал к табачному чаду, пускал ему в лицо клуб дыма, когда тот проходил мимо. Поскольку нужно было пройти через его комнату, чтобы попасть в столовую, то, когда мимо него, опустив глаза, пробегали, словно три тени, королева и обе принцессы, он ложился в постель и произносил или вытворял какие-нибудь непристойности.

Король прощал все это с беззлобностью; королева сносила все это с достоинством.

Однажды какой-то мастеровой показал королю режущий инструмент и произнес:

— Смотри, толстяк Вето, вот этим отрубят голову твоей жене.

Король пожаловался Петиону, и тот велел арестовать этого человека.

Наступило 2 сентября, и меры предосторожности, связанные с охраной узников усилились; одновременно ужесточились наносимые им оскорбления. Принцесса Елизавета первой догадалась, по какой причине оскорбления стали жестче, а меры предосторожности — сильнее; утром, взглянув в свое окно, она --">