Ольга Александровна Шульчева-Джарман - Сын весталки

мы поженимся, и я вылечу тебя от морской болезни, и мы сможем стать моряками. Только одно условие — мы возьмем Верну. Это мой друг, мне его папа подарил, когда мне исполнилось три года. Он у нас дома родился, поэтому он не просто раб, а Верна^[7].

— Верну мы возьмем обязательно, — согласился Леонта. — Но как же весталкой…

— Сейчас меня не взяли в весталки, потому что у меня мама уже умерла, так они в письме и написали — и после этого я и заболела, потому что очень хотела быть весталкой, а мачеха сказала, что я никогда не буду. А они красивые, весталки. Они все время как невесты — у них волосы на семь кос копьем расчесаны, и они священный огонь хранят. Ты же мне разрешишь так ходить каждый день, как невесте? И я огонь буду хранить. Он священный, поэтому наш корабль не сгорит. Ну и Верна присмотрит, если что.

— Верна — отличный парень, судя по всему, я хочу с ним подружиться, — ответил девочке Леонта.

— Я поправлюсь и вас познакомлю! Только ты не забудь куклу. Это моя любимая кукла.

— Хорошо, — ответил тогда Леонта и положил куклу Валерию в карман плаща.

У мальчишек нет флейты, и младший брат насвистывает под песню черноволосого. Мохнатый пес подвывает. Он уже забрался на камень и сидит рядом с маленькими хозяевами — ждет зрелища.

У реки, на шелковистом, словно хранящем воспоминания о нежной вифинской весне песке, дрожащие от холода рабы в коротких туниках натягивают простыни для купальни, отгораживая своего хозяина от любопытных взоров с каждой минутой растущей толпы зевак.

Розовощекий, кудрявый толстяк, похожий на еще не состарившегося Силена, торжественно разоблачался от своих многочисленных одежд на виду у взволнованной публики. Он не только не выказывал какого бы то ни было неудовольствия из-за столь большого стечения людей, но благостно и покровительственно улыбался, поворачивая свою крупную, умащенную благовонным маслом голову направо и налево, что еще более роднило его с эллинским лесным божеством.

— Он всю Никомедию собрал на это представление, — проворчал Каллист.

Здесь были и городские бездельники — наверно, тащились за странной процессией еще из самой Никомедии, и уличные мальчишки с веселыми собаками, и разный прочий люд. К ним живо присоединялись другие зеваки, после только-только закончившейся у городских ворот хлебной раздачи стремившиеся насладиться бесплатным зрелищем.

Тем временем толстяк-Силен приветливо помахал рукой стайке девушек, закутанных с ног до головы в теплые покрывала — от стыдливости и от холода — и они, совсем смутившись, попробовали отвернуться, но при этом не спускали с силенообразного купальщика своих искрящихся любопытством глаз. У одной из них от ветра слетело покрывало, и огненные пряди взлетели над ее головой, подобно языкам пламени.

В стороне от юных дев, прямо на земле, сидела молодая женщина, одетая ярко, как танцовщица или флейтистка. Она была одна — из девиц с ней никто не заговаривал, и она, небрежно отбросив на плечи дорогое алое покрывало, обнажила голову, не боясь холода. Густые пепельные волосы мгновенно спутались на ветру, под порывом ветра растрепавшиеся косы ударили ее по щекам. Но она оставалась недвижима и смотрела вдаль.

«Словно Ариадна, брошенная Тесеем», — вдруг подумалось Каллисту.

— Лампадион! — раздался встревоженный голос Кесария. Ариадна посмотрела вверх и заметила друзей.

— Ей совершенно ни к чему сидеть зимой на земле у реки в такой холод! — с тревогой и раздражением проговорил Кесарий и повернулся к своему рабу. — Трофим, скажи Лампадион, что я не велю ей сидеть на ветру и требую, чтобы она ушла в повозку Митродора! Немедленно!

Но тут купальщик, услышав свое имя и тоже завидев Каллиста и Кесария, снова улыбнулся, обнажая безупречные белые зубы. Величественно взмахнув рукой, как истый ученик прославленного ритора Либания, что полжизни прожил в Никомедии, прежде чем уехать в Новый Рим, а затем на родину, в Антиохию, молодой Силен произнес:

— Трижды благословенный Асклепий Пэан явился мне в прошлый день Зевса в сонном видении и милостивым гласом спросил меня, желаю ли я исцелиться от гнетущего меня недуга.

— От какого недуга? — благоговейно спросил кто-то из толпы по-гречески, но с сильным вифинским --">