Алексей Кондратович Кондратович - Нас волокло время

Кондратович Алексей Кондратович Нас волокло время

Кондратович Алексей Кондратович

Нас волокло время...

* * *

Нет, нельзя через год приезжать в одно и то же место. Особенно в моем возрасте, когда раскручивается седьмой десяток лет.

Детство я провел возле железнодорожной станции Крюково. Это под Москвой, теперь там Зеленоград, но под твердым асфальтовым полотном я до сих пор без труда вижу: здесь был пенышек, даже помню, какой пенышек, с одной стороны уже обглоданный коричневато-зеленой плесенью, и возле него еще была крохотная полянка - бабьим платком можно накрыть, и всегда здесь попадалась самая крупная земляника. А вот там, где торчит миллион раз виденная с самых разных мест девятиэтажная коробка, был густой орешник, в августе орехи начинали поспевать, и мы соревновались друг перед другом, кто больше отыщет трехорешников (так мы называли тесную семейку еще белых, не пожелтевших орехов в одной, опушенной шершавыми зелеными листиками грозди), гораздо реже встречались четырехорешники, а однажды, только один раз в жизни, мне попался чудо-пятиорешник, и это было немыслимое счастье. <...>

Была у нас, железнодорожных мальчишек, игра, она никак не называлась, просто кому-нибудь приходило в голову: "Айда кататься с откоса", - и мы бежали к ближайшему высокому откосу возле железнодорожного полотна. Надо было лечь на край откоса вдоль него и... вот на это надо решиться. Пошел!.. Вытянувшимся вдоль откоса туловищем, вертя боками, покатился вниз и все быстрее, страшнее, и уже руками хватаешься за траву, чтобы хоть как-то притормозить, но слабая трава разве удержит... миг, когда ты чувствуешь, что ничто тебя не остановит, пугающий миг... Тебя крутит уже страшно, неостановимо, стремительно, пока грубым толчком не торкнешься в затравяневшую, иногда и мокрую канаву. Все!.. Взбираться на откос и начинать, что ли, сначала?..

Там, в детстве, на откосе это можно было: взобраться вверх - и сначала. Сейчас я уже хватаюсь за траву. Я не боюсь смерти, по крайней мере, так мне это сейчас кажется. Как это у Твардовского? "Пожили, водочки попили, будет уже за глаза..." Вроде бы хватит, обижаться не на что, да и не на кого. Всего было: не только плохого, хорошего, может, больше. Кто знает, не закрутило ли еще до настоящего страха? Но пока я смерти не боюсь. Говорю это без какого-либо кокетства. И если она уже летит на меня, на всех нас. <...>

...Так вот, если она уже летит, то мне себя нисколько не жалко. Но пока не летит, все больше и больше начинаю ценить время. В общем-то немного его остается. Не знаю, сколько, но знаю, что немного. А память у меня такая, что, до безобразия плохо запоминаю все, что связано с цифрами. Стихи не запоминаю, имена и отчества да и многое другое. Но место, где был, пейзаж, помню долго и так, словно вчера видел, ходил. Я же перед отъездом сюда, в Пицунду, где сейчас настукиваю на машинке, подумал еще: помню каждый поворот всех дорожек и тропинок к морю и в горы, кустики, деревья, четырехугольные плашки бетонных камней, которыми выложен двор Дома творчества, - и их помню со многими щербинами и трещинами, и вид с балкона, просторный, далекий, с прозрачной синькой долины, схваченной с востока зеленой подковой бурых, красноватых гор, и этот вид стоит передо мной таким, будто я только что был на этом балконе с белыми пластмассовыми стульями и таким же белым, но железным столом.

Но ведь год прошел. Год! 365 дней!

А много ли их осталось - не лет, что там лет - дней?

Все мы смертны, и у каждого на роду написано...

Не верю в Бога, но на роду, пожалуй, у всех у нас написано. И не знаем, что, как и когда будет. Впрочем, что - знаем. Как и когда - не давалось еще ни одному разуму.

Совсем недавно приснилось мне перед утром, что я в Москве, на своей улице Левитана, так не похожей на московскую - широкой, в тенистых тихих деревьях, без базарного многолюдства, какое теперь всюду в столице. И пепельный мрак опустился. Серо-мглистый, пугающий, все в каком-то настороженном ожиданьи затихло, и птицы внезапно куда-то попрятались, со страха замерли. Такое я видел только раз в тридцать шестом году, когда в Москве было полное солнечное затмение. Мальчишкой еще был, но тревожно почувствовал, как может пропасть жизнь. Именно так, в гробовой тишине, опустившейся на землю оттуда, из далекой дали Вселенной. Вместе с невидимым пеплом, рассеянным во всем воздухе, как будто это уже наш пепел, уже сгоревших, недвижимо взвешенный. Высокое --">