Влас Михайлович Дорошевич - Рассказы

Очаровательное горе (Маленькая, но глубокая трагедия)

Мне много приходилось видеть картин человеческого горя, но клянусь, я не видал несчастия более прелестного, очаровательного.

Её горе состоит в прелестных плутовских глазках, золотистых волосах настоящей Гретхен, задорно вздёрнутом носике, губках, которые поэты старого времени сравнивали со «спелыми вишнями». Когда она улыбается, из-за этих губок, как говорили в старину, «сверкает два ряда жемчужных зубок». Когда она плачет, её хочется расцеловать.

Когда она вошла, мне показалось, что в мою комнату ворвался луч солнца, струя весеннего воздуха.

Когда она сказала мне своим мелодичным серебристым голоском: «Я вам не помешала?» — мне показалось, что лучше этого я никогда ничего не слыхал в жизни.

А между тем…

Если б вы меня назвали уродом, честное слово, это был бы самый счастливый день в моей жизни! — сказала она, и в голосе её послышалось столько неподдельного горя.

— Это несчастие! Когда я надеваю простенькую шляпку, — все говорят: «какая прелесть!» Если я хожу в тёмном платочке, — находят, что я похожа на хорошенькую кармелитку. Наконец, когда я надела вот эту зимнюю шапочку, — говорят, что я похожа на задорного мальчишку. А между тем я погибаю. Не смотрите хоть вы на меня, как на хорошенькую, — выслушайте и скажите, что же мне делать?

Как тысячи, она, круглая сирота, приехала сюда из провинции искать места: гувернантки, лектрисы, конторщицы — всё равно, честного труда.

Она публиковалась в газетах и получила много предложений.

— Но что это были за предложения! Я устала уж краснеть от предложений, которые мне делают. Я привыкла к этому позору, как к чему-то обычному и неизбежному. Но тогда я краснела, я плакала, я с ужасом спрашивала себя: «за что же, за что меня так оскорбляют? Неужели только за то, что я хорошенькая?»

Наконец, она остановилась на одном. На месте лектрисы.

— Больной разбитый параличом старик.

Полутруп. Право, иногда, во время чтения, мне делалось страшно. Мне казалось, что он умер и в кресле лежит труп. Я поднимала глаза, — он смотрел на меня взглядом, в котором светилось что-то странное. Минутами мне казалось, что я сижу рядом с трупом, что я слышу даже запах разлагающегося тела, а труп пристально смотрел на меня тем же странным взглядом, не спуская глаз. Мне делалось страшно и противно.

Боже, что он заставлял меня читать по-французски. Я краснела до корней волос, давилась слезами от стыда и оскорбления. А чаще не понимала. Это было ещё хуже. Тогда он принимался объяснять мне и не умолкал до тех пор, пока я, молодая девушка, не понимала всего. Довольно вам сказать, что нет в мире таких вещей, которых бы я не знала! А между тем, клянусь вам, я девушка как Жанна д’Арк! Здороваясь и прощаясь, он долго задерживал мою руку в своей, любуясь моим смущением, а между тем, я дрожала от отвращения и страха перед этим полутрупом. Не знаю, как он объяснял себе моё смущение, — но только однажды, когда я, по его просьбе, поправляла плед, закрывавший его ноги, он обнял меня за талью, притянул к себе и поцеловал. Мне кажется, что я и до сих пор ещё чувствую на своей щеке прикосновение этих влажных губ. Я вырвалась, кажется, ударила его, крикнула что-то и в ужасе кинулась вон. Меня душили рыдания.

Больше она уж не рисковала являться по «мужским приглашениям». К счастью, ей скоро подвернулась клиентка:

— Пожилая, болезненная женщина, муж которой постоянно живёт в Петербурге, отговариваясь делами. Эта брошенная больная женщина тосковала страшно, возбуждала искренне сожаление, и я делала всё, чтоб хоть немного её рассеять в её горе. Я выбирала лучшие, наиболее занимательные книги, старалась читать с чувством, с выражением, я окружала её заботливостью, но каждое моё движение, самый вид мой возбуждали её ненависть. Когда в книге попадались слова «хорошенькая женщина», «красивая девушка», она говорила: «смазливая кукла!» — и смотрела на меня так, словно хотела укусить. Часто она прерывала чтение и начинала бранить всех теперешних девушек, — словно перед ней сидела древняя старуха. И лицо её делалось при этом такое злое, такое злое. Моя походка, голос, причёска, — всё её раздражало, выводило из себя. Она упрекала меня в том, что я завиваю себе волосы, — хотя они, право, вьются у меня от природы. А когда я пришла в новом синем суконном платье, очень простеньком и скромном, — она, — в тот день она получила письмо, --">