Пастернак Борис Леонидович

Предисловие Охранная грамота детства

В одну из своих ранних поэтических книг, «Темы и вариации» (1923), классик русской литературы XX века Борис Леонидович Пастернак (1890–1960) включил стихотворение «Так начинают. Года в два…»:

Так начинают. Года в два

От мамки рвутся в тьму мелодий,

Щебечут, свищут, — а слова

Являются о третьем годе…

Что делать страшной красоте

Присевшей на скамью сирени,

Когда и впрямь не красть детей?

Так возникают подозренья…

Так открываются, паря

Поверх плетней, где быть домам бы,

Внезапные, как вздох, моря.

Так будут начинаться ямбы.

Так в ночи летние, ничком

Упав в овсы с мольбой: исполнься,

Грозят заре твоим зрачком.

Так затевают ссоры с солнцем.

Так начинают жить стихом.

Когда создавались эти стихи, Пастернак давно уже закончил работу над повестью «Детство Люверс» (1918), рассказывающей о взрослении девочки Жени, нервных изломах ее детского мира, о первом пробуждении в ней «маленькой женщины». А до создания автобиографической прозы «Охранная грамота» (1930) и тем более продолжающего ее очерка «Люди и положения» (1957) было еще далеко. И все равно стихотворение предсказало грядущее родство этих очень разных произведений — рассказа о девочке с первых лет ее жизни до внезапного трагического повзросления и повествования о поэте — также с младенчества до трагически-просветляющего кризиса в творчестве. Ибо в нем найдены единственно верные и, при всей их сложности, простые слова для глубинной философии детства, устремленного во взрослый творческий мир, и поэтического творчества, укорененного в детстве. После этого стихотворения уже не кажутся неожиданными прямые сюжетные переклички между вымышленной повестью и автобиографической прозой, у их героев есть общий «знаменатель» — обостренное чувство тайны, мучительное ощущение «страшной красоты» мира, причастность «тьме мелодий», из которой рождаются слова. Между девочкой и поэтом, «гением и красавицей» (говоря рыцарственным языком самого Пастернака) здесь стоит знак равенства.

Недаром «Детство Люверс» открывается эпизодом, который почти слово в слово повторяет первую строфу стихотворения. Внезапно проснувшаяся Женя с ужасом чувствует: «…нипочем нельзя было определить того, что творилось на том берегу… у того не было названия… Женя расплакалась… Объяснение отца было коротко:

— Это — Мотовилиха…

…Только это ведь и требовалось: узнать, как зовут непонятное, — Мотовилиха». Слово, явившееся крошечной Жене «о третьем годе», что-то очень важное меняет в ее жизни: «В то утро она вышла из того младенчества, в котором находилась еще ночью…» И точно таким же эпизодом открывается очерк «Люди и положения»: Пастернак вспоминает, как в гости к его отцу, будущему академику живописи Л. О. Пастернаку, в 1894 году — также «о третьем годе»! — приехал Лев Толстой и состоялся домашний концерт, в котором приняла участие мать будущего поэта, Р. И. Кауфман. Посреди ночи, вспоминает Пастернак, «я проснулся от сладкой, щемящей муки, в такой мере ранее не испытанной… Эта ночь межевою вехой пролегла между беспамятностью младенчества и моим дальнейшим детством». Полное родство ощущений! Ибо «нормальное» творчество, по Пастернаку, должно питаться запасами детской открытости «тьме мелодий», а «нормальное» детство должно тянуться во взрослый мир, как тянется к солнцу росток.

Но ни то ни другое не дается просто так, само собою. Нетрудно заметить, что настроение в «Так начинают. Года в два…» — тревожно, что обычной безмятежности и умиленной идилличности интонации, с которой принято говорить о детях, здесь нет и в помине. Напротив — таинственная мука, ночная атмосфера, «тьма мелодий» переполняют стихотворение. Точно так же и повести о девочке Жене и поэте Пастернаке отнюдь не радужны: ребенок и художник живут в «страдательном залоге» и драматические «кривые» их судеб практически совпадают. И он, и она — все время в борении с собой, все время на переломе, в --">