Елена Генриховна Гуро - Шарманка

подняв плечи; в темноте опрокинул стул в порыве мысли. Трясет косматой гривой.

. . . . . . . . . .

Ведь чудесно, если-бы некоторые, раскрывшиеся сегодня утром глаза, были глазами избранников! Им тогда было для чего проснуться, хотя бы и в такой темный день. Можно его и скоротать как нибудь, так легче переносить и темноту, и лужи на панели.

Девушка несет мимо музыкальный портфель. «Вот девушка с густой свежей косой».

«Сколько у нее впереди времени для достиженья». Масса времени! Пусть она будет заниматься только один час, каждый день! Это уже вполне возможно для нее, ведь это совсем не трудно, даже с ее избалованным, смешным ртом. И она достигнет славы… Славы! «Биография великой пианистки! Певицы!» А… Как чудно об этом мечтать. Иголочки колят в горле от счастья! Пусть она, даже, 1/2 часа будет заниматься. У нее столько лет впереди… Как молода ее коса… А в остальное время она может лежать на кушетке, читать глупости, наслаждаться, Есть битые сливки, прекрасные снежные сливки с ванилью, – и чувствовать себя на пути к свершенью. Она все таки дойдет, все таки дойдет с ее пушистой косой.

. . . . . . . . . .

Пробежал черный фонарщик, зажигая вечерние огни. Из под черной бархатной маски города сверкают освещенные шторки.

Звезды. Китайские тени. Черные картонные домики. Яркие огненные номера. Звонки. Освещенные бока конок, точно горящие решетки. Электрические тюльпаны, газовые трезубцы. Мебелированные комнаты. Забегает в них улица. Мебелированные комнаты сняли консерваторки. Они все учатся, мечтают.

Иногда в кого нибудь вечером, от городских огней попадает электрическая искра.

Кто нибудь сидит в четырех стенах в грохочущем городе и думает свои фантазии, так что горит его мозг. И на него умные городские стены смотрят с сочувствием: он сидит так не-спроста! О каждой вещи он выдумывает что нибудь заманчивое, и не одной не оставляет без участия.

Самый лучший день – когда начали, попробовали в первый раз. Вчера изо дня в день: от обеда до ужина, от ужина до обеда… Но дверь приотворяется, и рождается свет…

Просто отворяется дверь. Сегодня началось. Это самый громадный и страшно короткий день.

Невозможно красивыми кажутся подоконники и водосточные трубы. По дороге к искусству проходят мимо водосточных труб и железных подоконников – и они красивы, точно они часть музыкальной пьесы; точно все это на театральных подмостках.

Проходят мимо кондитерских и нисколько не соблазняются пирожками; мимо лавок – и не стоит думать о выставленных гребеночках; ведь и в старых сломанных можно быть талантливой… Гений! Талант! И у нее беззубые гребешки в волосах. И пусть каждый думает: «Ей-бы цветы. Ей-бы цветы всего мира к ее ногам!»

Смотри, город умиляется глядя на нее! Как он ее любит…

Мимо вечерних огней, – и доходят до ручки двери профессорской квартиры.

Пусть непременно двери будут красного дерева и золотая ручка. Это ручка необыкновенная: она улыбается. Ведь так блестит ручка и золотые гвоздики только около чьей нибудь славы.

Отворяется дверь призванья. Торжественные растения на лестнице. Нигде нет такого горячего света в передней. Только около божества такой свет.

А вечером от профессора возвращаются по дивным преображенным улицам; они уже все приподнялись, напряглись, как театральные подмостки.

На эталажах меж галстухов веселятся лампы. Преувеличивают значенье выставленных вещей. – Делают торжественными белые рубашки, делают театральными лавки. Поднимают в глазах восхищенье. Преувеличивают носовые платки, торжественные мха и фрукты.

Мха выступают вперед, блистательно, точно сейчас откроется бал. И вообще, ах! На улиц все такие окна, освщенья и выставки, точно ждут кого-то.

И каждый вечер город загорается и Его ждут.

Это ждут Его, – Короля! Вот он вошел, подняв тихо руку и остановился, знающий и принесший. Вот он явленное дитя звезд. Вот он неслышно, таинственно входит и выходит между людьми. Тихое торжество. Молчанье.

Он входит. – «Я знаю что-то…» И с ним входит его власть. Он стоит тихонько пред дверью, там его Чаша, и он не скажет. – «Да – минует меня!» – Там тепло, там так тепло, что все краски льнут и ложатся глубоко на грудь. Глубоко. Почти гибельной лаской блаженства.

Это – там, сейчас за дверью, и дверь раскроется. О! Думать только! Дверь раскроется!..

Пусть его спросят: «Отчего у тебя такие бледные, впалые щеки, и ты говоришь таким тихим, тихим голосом? Ты напоминаешь ласточку, прилетевшую слишком рано…» --">