Алексей Николаевич Толстой - Все полетело кверху ногами

струя, и было всего обиднее, что не давали переступать ногами, а тащили.

На опушке было ясно от лунного света; всадники, на высоких конях, расшитые, в ментиках, в шапках, позвякивая, стали вокруг; они уже не казались огромными, как в лесу, но страшно крепкими, неумолимыми.

Самый нарядный из них, на тонкой лошади, не спеша высвободил из кобуры револьвер, постукал им сначала по кончику своего носа, затем навел на учителя и сказал по-польски:

— Я думаю, пан не откажет мне ответить: в каком направлении ускакали казаки?

Учитель молчал, с трудом соображая; офицер продолжал:

— Вы, конечно, понимаете, что пойманы на месте преступления; единственная возможность избегнуть наказания — полная откровенность; я спрашиваю вас — казаки ускакали в деревню?

Учитель, всматриваясь в лицо офицера, вдруг усмехнулся; он заметил на его голове черную повязку.

— Ничего не видел, ничего не знаю, — ответил он, и вдруг восторг, как свет, наполнил сердце, — такого восторга он никогда не знал.

— В деревне есть русские войска? — спросил офицер отрывисто.

— Да, есть.

— Какие?

— Казаки.

— Сколько?

— Я не считал, — полна деревня.

— Вы видели, кто убил дозорного солдата?

— Я его убил.

«Что, что, поговорил, поговорил, узнал, добился, вот как тебе нужно отвечать», — быстро, восторженно подумал учитель. Он стоял теперь один, хотя руки все еще держал за спиной.

Офицер тронул лошадь, отъехал, по-немецки стал советоваться с двумя всадниками; шесть гусар двинулись налево через овраг, столько же на рысях вправо, вдоль опушки; остальные 20 спешились, вынули карабины; коноводы отвели коней; офицер, должно быть, очень возбужденный, быстро ходил, взмахивая на поворотах ментиком, позвякивая шпорами; затем он стал перед учителем и принялся смотреть ему в лицо, затем только на один нос…

«Вот-вот, сейчас скажет это, — подумал учитель, — только поскорее».

Ему было тошно, и голова точно медленно раскалывалась от боли. Красивые губы офицера дрогнули презрительно от отвращения; он проговорил что-то тихо по-немецки. Учитель быстро закрыл глаза. Офицер отошел и скомандовал отрывисто:

— Повесить!

В то же время на краю села, у хаты, на скамейке сидели Проська, бабушка и ее горемычная баба-бобылиха. Перед женщинами стоял Илья Ильич, распространяя запах духов вокруг себя.

Проська молчала, потоптывала башмаком; бабушка покряхтывала; бобылиха, Бог знает откуда получив сведения, рассказывала про австрияков, великих ростом, несметных числом, позвали их будто паны и арендаторы, а позвали оттого, что народ от рук отбивается, и как австрийцы придут, так все пожгут, скот порежут, ребят порежут, а женщин будут в солому обертывать и отсылать в Галицию.

— Охота вам, бобылиха, на ночь пустяки говорить, — молвил Илья Ильич. — Мы австрияков не трогаем, и они нас не тронут. Я, например, про войну и знать ничего не знаю, а вы только панну Проську напугаете; вот бы вас за это самое в солому обернуть.

Илья Ильич засмеялся, в то же время мучительно вглядываясь в круглое Проськино лицо, — улыбнулась ли она его шутке. Но, опустив глаза, молчала девушка, как каменная, сидя в свете месяца у белой стены.

— Я духи выписал, хотите понюхать? — упавшим голосом проговорил Илья Ильич и уже приготовил платок, чтобы сунуть его под самый нос мучительнице, но на дороге в это время послышался быстрый конский топот, из-за пригорка вылетели пять казаков, сдержали коней, рысью подъехали к хате и стали.

— Бабы, уходите отсюда, прячьтесь, австрияки идут, — сказал средний, бородатый казак весело; спрыгнул с коня и стал подтягивать подпруги, затем сел вновь, махнул плетью и запустился по улице.

Проська первая вскочила с лавки:

— Бабушка! — крикнула она. — Идите скорее на погребицу. Да Митинька-то наш где?

— А он спит, — проговорила бабушка, тряся головой.

Бобылиха заголосила было, потом закрыла рот ладонью.

Оставшиеся четыре казака засмеялись: «Уходите, уходите скорее, бабы, — сказал один. — Мы тут сейчас стрелять начнем».

Проська, бабушка, бобылиха кинулись в ворота. Илья Ильич только тогда опомнился.

— Панна Проська, — закричал он, толкаясь в запертые ворота, — я тоже на погребицу, я с вами хочу, — потом нагнулся к подворотне и закричал: «Панна Проська», но тот же казак схватил его за ворот, вздернул на ноги, сказал свирепо: «Что ты орешь? Беги, такой-сякой, голенастый», и толкнул в плечи. Илья Ильич --">