Михаил Алексеевич Кузмин - Том 1. Первая книга рассказов

«дурной тон» Крыльев, автора которых он считал писателем для «читающих Уайльда в плохом переводе» (впрочем и Иванов признавал Крылья «молодой и незрелой» повестью). Серьезная критика прозы Кузмина, начавшаяся, может быть, с рецензии Брюсова в Весах в 1907 г., закончилась насыщенной статьей Эйхенбаума в 1920 г.

После большого перерыва в наши дни намечается новый интерес к Кузмину-прозаику, и пионером здесь явился американский критик Эндрью Филд, кажется, первым заговоривший о пародизме Кузмина (Тихий страж как пародия на Достоевского) и даже сопоставивший его с Набоковым. Чрезвычайно интересны высказывания одного из лучших сейчас специалистов по Кузмину Геннадия Шмакова о Крыльях как о философском романе по замыслу. Шмаков и Джон Мальмстад выводят Кузмина из Плотина, святого Франциска, Гейнзе и Гаманна, что открывает совершенно новые перспективы для дальнейшего изучения не только его прозы, но и поэзии.

Любой обзор прозы Кузмина должен начинаться с его романа Крылья (написан в 1905 г.). Скандальный ореол, созданный Крыльям третьесортной современной критикой, кажется сейчас почти карикатурой. Первое крупное русское произведение на гомосексуальную тему (на три года опереженное Андре Жидом и его Имморалистом), конечно, шире этой темы: это роман об обретении своего я, прежде всего. Идейный субстрат Крыльев ждет исследователя, который разберется и в природе кузминского платонизма^[4] и, может быть, в его «западничестве» (неслучайно Ваня Смуров «находит себя» в Европе после пошловатости Петербурга и связанности старообрядческой Руси). Однако роман можно взять в руки и для простого читательского удовольствия. Повторное чтение не разочаровывает и заставляет отнестись с некоторым скепсисом к суждениям очень компетентных судей о будто бы незрелости романа. Несмотря на заметное присутствие в нем черт Art Nouveau, придающих Крыльям характер period piece, и несмотря на пресловутую «небрежность стиля» (которая, как известно читателям Кузмина, нередко составляет часть его очарования), проза романа удивительна по легкости, а диалог почти виртуозен. Можно и не говорить о том, что Крылья ключ к Кузмину, первый в его серии Bildungsromane с Вожатым в центре, кончающихся обычно Римом, куда «ведут все пути». Потом, в Нежном Иосифе (1908–1909) и Мечтателях (1912), фигура загадочного англичанина трансформируется в не менее загадочных русских вожатаев с «литературными» фамилиями (Фонвизин, Толстой), а Рим в Плавающих-путешествующих даже станет Лондоном, но основной план останется тем же.

Другая линия ранней кузминской прозы представлена Приключениями Эме Лебефа (1906)^[5] и его более поздним двойником Путешествием сера Джона Фирфакса (1909). Именно эти романы имеют ввиду, когда говорят о стилизации у Кузмина, хотя они далеко не исчерпывают «стилизацию», – хотя бы потому, что не представляют «греческую» линию, начинающуюся у Кузмина очень рано, в 1905 г., Повестью об Елевсиппе (которая сразу ставит проблему связи кузминской поэзии и прозы)^[6] и, пусть только тематически, включающую Подвиги Великого Александра, не говоря уже о мелких повестях (Тень Филлиды, Флор и разбойник и др.) – Источники, впрочем, тут разные: Повесть об Елевсиппе идет от греческого романа, а Подвиги из средневековой традиции. Эти источники нужно еще точно определить и тщательно исследовать. Возвращаясь к романам о Эме и Фирфаксе, следует добавить, что оба они также связаны с «Миром искусства»^[7], и тут сразу же встает вопрос о природе кузминской стилизации (которую обычно понимают как более или менее точное воспроизведение с оттенком «эстетского» любования). Однако, стилизация ли, скажем, «версальские» картины и акварели Бенуа?

В некотором смысле, можно говорить о вкладе Кузмина в русский неопримитивизм: у него нередко отмечают двумерность персонажей, и если Фирфаксу с Эме она прощается, то в Плавающих-путешествующих это воспринималось рецензентами как недостаток. Пример Льва Толстого установил у критиков известный априорный подход: духовные искания должны быть прерогативой Пьеров Безуховых и князей Андреев. Однако «рельефность» персонажей, может быть, стоит в обратно пропорциональной связи к развитию интриги. Интерес Кузмина к фабуле неизбежно вел к «картонным фигурам» и «марионеткам», в мире которых даже смерть не ужасна.

Может быть, стоит отметить, что Ремизов в какой-то мере явление параллельное Кузмину-прозаику, только его примитивизм --">