Нодар Владимирович Думбадзе - Аствац, инчу амар!

человек мудрый. Не обращай внимания на этого сопляка, иначе схлопочет он от тебя пощечину, а это не к лицу тебе, - предупреждает дядя Геворк сам себя и делает ход, от которого меня бросает в жар.

- Ва-а-а, вот это ход! - хватаюсь я за голову.

- Армянский ход! - уточняет дядя Геворк.

- От изменника Родины иного я и не ожидал.

- Слушай, парень, почему я изменник Родины? - встает дядя Геворк.

- Потому, что сдался Гитлеру!

- Я один, да?

- А ты на других не кивай!

- Так я же был вместе с другими! Шах! Что же мне оставалось делать? Убери руку, это моя фигура!

- А ты вышел бы и заявил: "Товарищ Гитлер, я не могу быть заодно с этими трусами!" Почему не объявляешь "гардэ"?

- Болван, королю "гардэ" не объявляют... Хорошо, а что дальше? - Дядя Геворк садится.

- Да, так и сказал бы: "Я не могу быть заодно с ними, я свою цветущую, красивую..."

- Знаешь что? Я помню тебя вот с такого возраста, - дядя Геворк показывает кончик мизинца, - и всегда ты был обезьяной, ничего в тебе не изменилось. Плевал я на Дарвина и его эволюционную теорию! Человека из тебя не получится! Вот ты здесь, наглядное пособие. Какая же тут эволюция! Тьфу!

- Значит, ты не изменник Родины? - не отстаю я.

- Я был бы таковым, если отвел бы Гитлера в сторону и шепнул бы ему, как Иуда: "Товарищ Гитлер, товарищ Сталин скрывается в Гефсиманском саду!"

- Где, где?! - удивляюсь я.

- Эх ты, одноклеточное! - сокрушенно качает головой дядя Геворк.

- И дивизии своей ты не изменял?

- Нет!

- Ни полку, ни батальону, ни взводу? - допытываюсь я.

- Слушай, человек, что ты ко мне привязался? Если я изменял кому, так это моей Анетте, и то раз в жизни, и то в командировке, и то в Кутаиси, и то с двадцатилетней официанткой, понятно тебе?

- Нет, непонятно! - упорствую я.

- Анетта, - кричит дядя Геворк, - пока я не взял греха на душу и не раздавил, как клопа, этого мерзавца, вынеси две бутылки и авоську!

- Опять проиграл? - смеется в комнате тетя Анетта.

- Смейтесь, смейтесь, будет и на моей улице праздник! - грожусь я.

- Ну, а до праздника, дорогая Анетта, положи ему в авоську две бутылки.

- Хоть две, хоть пять - денег у меня нет! - предупреждаю я дядю Геворка и собираюсь встать.

- Сиди-и-и, - дядя Геворк кладет мне на голову свой огромный кулак, хочешь, чтобы я пошел под суд именно за убийство?

- Ва, нет денег у меня! Ты что, не человек? Нет у тебя ни сердца, ни детей?

- Такое, как ты, дитя я убивал бы три раза в день... Анетта, одолжи-ка этому недоноску еще одну десятку за мой счет... Редиска - на улице Клары Цеткин, хлеб - на 25 февраля, хлеб возьми мой любимый "Отелло", дешево и вкусно... Вино - "саперави"...

- Что ты сказал? - появляется в дверях подбоченившаяся тетя Анетта.

- Ничего, Анетта-джан, одолжи, говорю, ему десять рублей... За мой счет... - Голос дяди Геворка заметно ослабевает.

- Прохвосты, жулики! Решили околпачить Анетту Георгобиани? Ну-ка, проваливайте отсюда, иначе напьетесь у меня стрихнина и сулемы! Ишь ты, сговорились, аферисты! Да этот вислоухий уже задолжал мне сто двадцать рублей за твой счет!

- Что ты, дорогая, в чем ты нас обвиняешь? - удивляется дядя Геворк.

- В том! Почему хоть раз не выиграл он и не потел за вином ты? вопрошает со злорадством тетя Анетта.

- Ва, а какая разница? Ну, скажем, проиграл я и я же пошел за вином, деньги-то все же отдашь ты? - объясняет дядя Геворк.

- У кого только повернулся язык назвать тебя армянином, человеком расчетливым, знающим цену деньгам?! Что же это получается? Деньги - мои, бутылки - мои, закуска - моя, и вино разливать мне же! А вы будете угощаться, да? - Тетя Анетта кладет на стол приготовленную заранее десятку и авоську с бутылками и взирает на нас уничтожающим взглядом - точно таким, каким контролер в трамвае взирает на безбилетных пассажиров.

Я и дядя Геворк стыдливо опускаем головы.

- Иди скорей, пока она не передумала! - шепчет мне дядя Геворк.

Вино мы пили всегда дома. И вот что странно: хотя об этом мы не договаривались и никто нас к тому не обязывал, но как только в руках у нас появлялись стаканы с кровавого цвета жидкостью, всякое балагурство и сквернословие как рукой снимало и наша беседа настраивалась на грусть, откровенность, юмор, мечтания и любовь.

Первый тост, конечно, произносился за тетю Анетту и мою мать, следующий - за родных, затем - за Грузию и сразу же - за Армению. О Грузии дядя Геворк говорит странно и удивительно:

- Ваша Грузия, дорогой мой Мито, похожа на красивого, породистого скакуна под золотым седлом... К вашему несчастью, --">