Журнал «Юность» - Юность, 1974-8

Ю. ЦИРКУНОВ |Рига). Дождик.

Пабло Неруда

Это последние стихи Пабло Неруды…

Среди них есть строки, написанные за несколько дней до смерти, в госпитале, в Сантьяго де Чили, где больной поэт умирал не только от тяжелой болезни — его добило, фашистская хунта, залившая кровью любимую родину Пабло.

Сердце художника не вынесло позора Чили…

Лауреат Ленинской премии мира, Нобелевской премии, всемирно известный художник, Пабло Неруда и в этих стихах остается поэтом жизни, верным принципам высокого гуманизма.

Стихи П. Неруды переданы в СССР — строну, которую он любил всю свою жизнь, видным чилийским коммунистом Володей Тейтельбоймом.

Мы публикуем сегодня некоторые из стихотворений последнего цикла Пабло Неруды в переводах Льва Осповата.

Возвращаясь

Я столько раз жил бок о бок со смертью,

что потому и не умираю,

не умею этого делать,

чужие смерти меня караулят,

а я ухожу со своей,

с моей незавидной долей

заблудившегося коня

на одиноких пастбищах

юга Южной Америки:

дует железный ветер,

гнутся деревья,

с рождения им суждено

целоваться с землей,

с равниной;

затем возникает снег,

он сделан из тысячи сабель

с нескончаемыми клинками.

Я давно возвратился

оттуда, куда приду,

из четверга после дождика,

я вернулся

с моими колоколами,

обосновался здесь,

нашел себе луг,

с горькой землей целуюсь,

как согнутый куст.

Ибо необходимо

повиноваться зиме,

позволить ветру

подняться в тебе самом,

и вот уже падает снег,

сегодня сливается с завтра,

ветер — с прошлым,

надвигается стужа,

под конец мы одни,

наконец, замолчим.

Спасибо.

Посол

Я жил в переулке, куда сбегались

помочиться собаки и кошки

со всего Сантьяго де Чили.

Это было в 1925-м.

Я запирался и наедине со стихами

переносился в Сад Альбера Самена,

к пышному Анри де Ренье,

под голубые веера Малларме.

Нет лучше средства против мочи

множества окрестных собак,

чем хитроумное стекло,

девственно чистое — свет и небо:

окно во Францию, в свежие парки,

где непорочные статуи

— это было в 1925-м —

обменивались мраморными одеждами,

мягкими от прикосновений

долгих изысканнейших веков.

В том переулке я был счастлив.

Много позднее, годы спустя,

став послом, я приехал в Сады.

Но поэты уже ушли.

И статуи меня не узнали.

Все

Я, может быть, и не я, может быть,

не сумел,

не состоялся, не видел света, не существую:

что это значит? И в котором июне,

в какой древесине

я рос до сих пор, продолжаю рождаться!

Или не рос, не рос, а умирал постепенно!

Я вторил в дверях

звучанию моря,

колоколов.

Я спрашивал о себе с восторгом

(позднее — с тревогой],

звенел бубенцом, журчал, как вода,

с нежностью —

и всегда опаздывал.

Уже мое прошлое миновало,

уже я не совпадал сам с собою,

много раз потерял себя.

И я бросился в первый попавшийся дом,

к первой встречной,

во все стороны —

расспросить о себе, о тебе, обо всех:

но где меня не было — не было никого,

все пустовало,

ибо попросту не было и сегодня,

было завтра.

Зачем стучать понапрасну

в каждую дверь,

за которой нас не окажется,

потому что мы еще не пришли!

Тогда-то мне и открылось,

что я был точь-в-точь таким, как ты

и как все на свете.

Здесь

Я поселился здесь, чтобы ведать,

чтобы поведать о колоколах,—

в море живут они,

в море гудят они,

в глубине.

--">