Сергей Петрович Антонов - В тихой станице

Сергей Антонов В ТИХОЙ СТАНИЦЕ

Вечером к Василисе Михайловне зашел побеседовать Никодим Павлович, низенький человек в габардиновой гимнастерке, с неровно подстриженными усами и пухлым белым лицом. Василиса Михайловна понимала, что ходит он из-за ее внучки Люды, примеряется ее сватать. Гулять на людях Никодиму Павловичу поздно, вот он и ходит в избу, потихоньку приучает Люду к своему характеру. Примеряется и к хозяйству. Когда Люда накрывает на стол, он говорит строго: «А скатерть можно бы и не стелить: укапаешь вареньем — испортится скатерть». На это Люда отвечает, что для такого гостя не жалко никакой скатерти, и в голосе ее слышится откровенная насмешка.

Никодим Павлович, как он сам себя называет, «командировочный». Работает он в райцентре, в какой-то заготовительной организации, в станицу приехал по делам и живет уже больше месяца у садовода Петрищева. К своей работе он относится презрительно и с умилением вспоминает, как раньше служил где-то под Ярославлем, где обучают овчарок, и дело его заключалось в том, чтобы, надев комбинезон из плотной резины и сетку на голову, бегать от собак. Они нагоняли его, валили на землю, грызли комбинезон.

Приходя в гости, он иногда приносил гостинец.

На этот раз принес раков.

— В кипяток их, щелкунов, — сказал он, кладя на стол шевелящийся узелок. — В эту пору в них самый вкус…

— Сами наловили? — поинтересовалась Василиса Михайловна.

— Я, как вам известно, охотник.

— Вы только на раков охотник? — спросила Люда, щуря глаза, но Никодим Павлович оставлял без внимания такие вопросы и продолжал, обращаясь к Василисе Михайловне:

— Рак тогда имеет свой вкус, когда его изловили в месяце с буквой «эр», в марте, в апреле или, как сейчас, в сентябре. Каждой животной назначен свой срок, когда она наилучшим образом угождает человеку. К примеру, рыбец самый лучший — мартовский. В марте у него спина вот такая, — и он показал два сложенных вместе белых пальца.

Говорил Никодим Павлович всегда поучающим тоном и никого не любил слушать. А когда приходилось все-таки что-нибудь выслушивать, он грустно и снисходительно улыбался, словно ему было наперед известно, что ему скажут, и еще что-то сверх этого, чего никто не понимает, да и понять никогда не сможет. И Василиса Михайловна почитала его умным человеком.

Сели ужинать. Василиса Михайловна разлила борщ, припасенный на завтра.

Никодим Павлович поел немного и сказал:

— Красный бурак класть в борщ не рекомендуется. Надо класть такой бурак, — он пошевелил пальцами, — красный с белыми поясками, муаровый… А от красного бурака борщ воняет бураком.

После этого он молча доел борщ.

— Говорят, весной к нам море подойдет? — спросила Василиса Михайловна. — Плотину возле Кумшацкой горы насыпать кончают.

— Море, конечно, будет, — сказал Никодим Павлович, с треском разламывая раковый панцирь, — только до какого места оно разольется, это еще вопрос. Положено ему, к примеру, до вашего куреня дойти и остановиться, а оно не остановится. Вода — это стихия.

— У них все высчитано, что вы… — немного испугавшись, возразила Василиса Михайловна.

— Расчет — дело ненадежное. В расчете один нолик пропусти, зальет ваш курень, одна скворешня будет торчать. Сейчас вы, к примеру, раков едите, а тогда раки вас станут есть… А зальет или не зальет — все одно. Из науки известно, что земля упадет на солнце, и все, что на ней есть, сгорит к чертовой матери. Знаете, Василиса Михайловна, что такое солнце?

— Нет, — испуганно ответила она. — А что?

— Солнце — это расплавленное железо. Что от вас останется, если вас, к примеру, кинуть в расплавленное железо?

— Так это еще когда будет…

— Когда бы ни было. Да что там солнце, — атомная бомба, и та сжигает так, что от вас на земле останется одно пятнышко, одна ваша фигура в форме тени.

Василиса Михайловна со страхом посмотрела на свою тень и проговорила:

— Да такую бомбу наши не дадут кинуть.

— А они, думаете, спрашивать станут? Вон вчера в газетах был напечатан меморандум.

— Что? — еще больше пугаясь, спросила Василиса Михаиловна.

— Меморандум, — таинственно повторил Никодим Павлович и, обтерев руки платком, в котором были принесены раки, поднялся из-за стола. — Ну, мне пора. --">