Валерий Алексеевич Алексеев - Городские повести

лежала у меня пара запасных шерстяных носков, и сознание собственной предусмотрительности было тоже приятным.

Я нахлобучил шапку и, взглянув на часы (было что-то около одиннадцати), медленно двинулся к остановке троллейбуса.

2

Мне было некуда спешить. То есть настолько некуда, что я мог зайти в любой подъезд и просидеть всю ночь под лестницей, и если бы не риск, что меня увидят знакомые (на нашей улице все мне знакомы, вот эту толстую рыжую девочку с толстой рыжей косой я встречаю десять раз на дню, и всякий раз, проходя мимо, она вскидывает голову и смотрит на меня проницательно и высокомерно), если бы не этот риск, я бы, наверное, так и сделал. Но мне нужно было отъехать как можно дальше от дома и выбрать место по возможности глухое и безлюдное, чтобы не слышно было песен и криков, а главное — чтобы никто не приставал с приглашениями в гости. В новогоднюю ночь люди становятся слишком гостеприимны.

Мне было некуда спешить. А все спешили кругом, бежали под низким рыжим небом, размахивая белыми пакетами и возбужденно переговариваясь. От этого собственные мои движения казались вялыми, я шел как во сне, то и дело закрывая глаза, и тогда фиолетовая улица становилась красной.

«Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел...» Бабушка и дедушка — это была, конечно, Надюша. Она была мне матерью и дочерью, другом, братом и сестрой, фактическим, чуть ли не вещественным доказательством моей неправоты. Более семидесяти, нет, восьмидесяти, нет, девяносто пяти процентов моей личной жизни было связано с Надюшей.

Для мамы она была, пожалуй, больше чем дочерью. Мама видела ее только тихой, застенчивой, доброй, послушной — одни бесчисленные достоинства, причем те, которые ей, тосковавшей всю жизнь по дочери, больше всего импонировали. В присутствии Надюши мать становилась со мной сдержанной и суховатой. Они с Надюшей могли часами сидеть, не отрываясь от вязанья, вполголоса разговаривать о чем-то своем, лишь изредка поглядывая на меня обе сразу, а я, погрузившись в кресло, листал журналы и мрачно курил, и видно было, что им обеим досадно и вместе приятно, что я, разбросавший ноги чуть ли не по всему пространству комнаты, занят своими делами и снисходительно позволяю им себя обсуждать.

Не могу сказать, что меня не тянуло к Надюше: удобно чувствовать себя так прочно любимым, — но в голове моей ни на минуту не засыпала мысль, что все это «не то, не так и не затем». Мне было постоянно жаль Надюшу, хотя видимых причин для жалости как будто и не было: она была хороша собой, ровна характером и окружена вниманием близких. Но с той самой минуты, когда я, в бытность свою еще студентом третьего курса, встретил ее, тогда первокурсницу, в коридоре своего института и поразился лицу ее, не заплаканному, а в точности облитому слезами, — с той минуты я жалел ее той самой жалостью, какой жалеем мы больных детишек и одиноких стариков.

Помнится, косы у нее, какую я видел впоследствии на фотографиях школьного времени, тогда уже не было, хотя сама Надюша это отрицает. Пустяки вроде этого: успела она отрезать свою косу до знакомства со мной или сделала это позже, — имели для нее огромное значение. Она говорит, что я подошел к ней и перебросил ее косу на спину — чтобы коса «не отсырела от слез».

Потом я выяснил причину ее огорчения, и оказалась она велика: для первокурсников устроили диктант, и Надюша сделала двадцать четыре ошибки. Декан сказал, что вопрос об отчислении уже решен: не может быть студенткой пединститута неграмотная девочка, Надюша так и сказала про себя: «неграмотная девочка», и мне стало зябко от жалости к этому беспомощному существу.

Я был почти старшекурсником, и небольшого труда стоило мне уговорить секретаршу деканата (это она, а не декан, который знать ничего не знал об этой истории, была так сурова с Надюшей) дать «неграмотной девочке» возможность попытать счастья заново.

Я занимался с Надюшей целую неделю, но не сумел заставить ее поверить в свои силенки — и она снова провалилась, доведя число ошибок до тридцати.

Диктант, как я помню, был инквизиторски сложен, «винегрет» там соседствовал с «интеллигентом», во мне заговорила педагогическая амбиция, я прорвался на заседание кафедры русского языка и сумел доказать, что подобные диктанты не что иное, как казуистика, ничего они не проверяют, и единственная их трудность в том, что они провоцируют ошибки.

Я и сам не был уверен в том, что говорил, но тут и --">