Марк Соломонович Гроссман - Гибель гранулемы

Гибель гранулемы

ТУМАННАЯ ДАЛЬ

Абатурин пересек Комсомольскую площадь, показал в проходной пропуск охране и медленно зашагал по тротуару, обсаженному коренастыми припыленными деревьями.

Справа, в предрассветной мути, чернели доменные печи. Но вот одна из них, видимо, вторая, выбросила в небо молочно-красные споло́хи, откинула пламя на соседние печи; облака над заводом стали розовые и легкие, как елочная вата.

Печь выдавала плавку или шлак.

Теперь явственнее стали видны папахи пара над тушильными башнями коксохима. Замерли в вечном строю шеренги труб мартеновского и прокатного цехов.

Стан «2500» строился в левом углу огромной заводской территории. Это был гигантский цех, на площади которого могло уместиться, плечо к плечу, все население Магнитки. Стены прокатного стана отсюда, с дороги, казались гладкими и прочными, как литая сталь.

Опоздать на работу Павел не мог. Вероятно, начинался только седьмой час, и Абатурин шел не спеша, рассеянно вглядываясь в очертания цехов, узнавая их и радуясь этому.

И все же на душе было смутно. Он почувствовал это странное состояние еще вчера. Жизнь налаживалась понемножку, все шло, кажется, как следует, но, тем не менее, Павла не покидало неясное тревожащее чувство. Казалось, он забыл сделать что-то важное, никак не может вспомнить — что́ именно, а потому испытывает вполне понятное недовольство собой.

В станице у мамы и бабушки он провел неделю с лишним. Мама наготовила еды, купила водки, позвала родичей и знакомых. Женщины взглядывали на Павла, ахали, говорили приятное, удивлялись, что Павел уже не мальчик, и шутили о женитьбе.

Так оно все и должно быть, и в их словах не содержалось ничего неожиданного или обидного.

Однажды в дом заглянула Алевтина Магеркина.

— С приездом тебя, Паня, — сказала она, нимало не смутившись и цепко вглядываясь в погоны на шинели Павла. — А я и не знала, что ты отслужил. Вот какая неожиданность!

И всем было ясно, что эта фраза тоже из того же обязательного обихода, какой сопутствует подобным встречам.

Магеркина была по-прежнему золотоволосая, синеглазая, празднично-опрятная, что и в ранней юности, и все же совсем не та. От былой милой угловатости и робости не осталось совсем ничего. Знала, что красива, — и оттого часто посматривала в небольшое настенное зеркало, расчетливо поводила плечами. При каждом ее движении на крепкой шее вздрагивал прозрачный капроновый платок.

— Садись, Аля, поешь с нами, — приглашала ее Марфа Ефимовна и откровенно льстила Магеркиной: — Не собралась замуж-то? Ну, такая не засидится, не обойдут женихи.

— А на кой мне ляд? — усмехалась Магеркина. — Успею еще с дитем поплакаться и дыма печного поглотать. Батя вон торопится, а я — нет.

— И верно, не к спеху… — роняла Марфа Ефимовна, значительно посматривая на Павла.

— Батя — он старенький, хворенький, — говорила Алевтина, неохотно пощелкивая семечки. — Оттого и мысли разные в голову приходят, не хорошие. Боится — помрет, а я одна с хозяйством не справлюсь. Вон его, добра-то, сколько: и дом, и одежда, и скотина тоже во дворе есть.

— Старики, они не зря слово молвят… — вставляла бабушка.

— Так разве кто спорит?.. — ровно соглашалась Магеркина. — Придет мой черед, и я — как все. Ну, пойду. Спасибо на угощении.

Она вышла из дома, высоко неся голову и притоптывая узкими звонкими каблучками.

— Проводи, — коротко бросила мать сыну. — Ноги-то не отвалятся.

Павлу не пришлось догонять Алевтину. Она ждала его за углом; увидев, сказала, посмеиваясь:

— Думала, оробеешь. Тихий ты больно, Паня.

Поглядела в небо — синее, почти фиолетовое, без единого облачка — предложила:

— Хочешь, пойдем в степь. Дождя, видишь, не будет.

— Пойдем, Аля, — кивнул Павел и смутился, назвав Алевтину так, как называл ее в детстве.

Они вышли за станицу, оставили в сторонке колхозное стадо. Возле него поскакивал на лошадке пастух, безобидный и услужливый старик, во всякое время года не снимавший с плеч потертого ватника.

Пастух сделал вид, что не заметил их, и Павел почему-то --">