Семен Ефимович Розенфельд - Гунны

деревянным барьером, немецкая охрана, подталкивая пассажиров прикладами, наводила порядок, и слова, давно знакомые, давно врезавшиеся в сознание, как болезненный сон, тревожно напоминали о ненавистных днях плена:

— Хальт^[2]!.. Цурюк^[3]!...

Крестьяне — одни испуганно и покорно отстранялись, молчаливо жались друг к другу, другие глядели с ненавистью. Получив билет, становились в такую же очередь на перрон, где точно так же, размахивая прикладами, немцы кричали те же слова:

— Цурюк!.. Цурюк!.. Хальт!!.

— Кройц доннер веттер^[4]!!.

«Колония, колония...» — проносились в голове Остапа слова слесаря Федора Агеева,

Отходя от кассы, Остап увидел двух офицеров — гайдамака и немца, с группой солдат, проверявших документы пассажиров.

Отступать было поздно. Остап оглянулся, подошел к получавшей билеты женщине с двумя малыми ребятами, взял обоих на руки и бросил:

— Ходим, молодица! Я хлопцив пособлю донести...

Их пропустили.

В полутемном вагоне резко пахло карболкой, хрипло кричал пьяный, плакали дети.

Все скамьи были заставлены мешками, сундуками, ящиками.

Люди толкались, бранились, кричали и только после отхода поезда понемногу успокоились, расселись по местам.

Остап долго еще не решался спустить с рук уснувшую девочку. Ему приятно было ощущать детское тепло. Он неподвижно сидел, поджав длинные ноги, и вместе с другими смеялся над спором двух пьяных гуляк.

Один, помоложе, тренькая всей пятерней на балалайке, настойчиво повторял теноровой скороговоркой:

Скину кужель на полыцю,

Сама пиду на вулыцю...

Скину кужель на полыцю...

Сама пиду на вулыцю...

Снижаясь постепенно в тоне, он бесконечно повторял одни и те же короткие строчки, в опьянении забыв, очевидно, слова знакомой песни. А сосед его — огромный, широченный старик, порываясь танцовать, топал тяжелыми сапогами и хрипло кричал, шапкой закрывая лицо певца:

— Мовчи, мовчи, бисов сын, ось я тоби спою!..

Сутуло сгибаясь под тяжестью собственного огромного тела, он грузно стучал ногами и, медленно ворочая разбухшим языком, тянул:

И твой батька и мой батька

Были добры мужики-и-и...

Молодой отбивался от старика и снова настойчиво тренькал свое. Соревнование продолжалось бы, вероятно, долго, если бы не спасительный сон, внезапно сваливший обоих.

В вагоне становилось все тише, и скоро все замолкло, только крепкий храп за перегородкой нарушал тишину.

Соседка, уложив детей, шопотом убеждала Остапа, тыча ему в руки кусок свиного сала и ломоть хлеба:

— Та ишьте, ишьте ж, добри люды, я ж бачу, що у вас ничого немае. Ишьте, на тим свити поквитаемось....

Медленно и осторожно отрезая тонкие белые ломтики, Остап почти благоговейно ел домашнее сало, много лет, на фронте и в плену, казавшееся мечтою.

И в мокрых, ледяных окопах передовых линий, и в суровых, убивающих лагерях Германии, голодая и тоскуя по дому, говорили — иногда в шутку, иногда серьезно, отдавшись голодным мечтам о домашнем сале, о своем хлебе:

— Ось зъив бы я зараз шматок сала, а там и помирать не лихо...

— А по мне — дайте миску теплых щей, тогда уже хоть в петле задавите...

— Микола милостивый, о чем воны брешуть, сала захотилы, а тут бы хоть хлиба краюху!

Люди голодали, тяжко болели, медленно гасли и умирали с неутолимой тоской по кусочку хлеба.

И сейчас, бережно откусывая от большого, косо отрезанного ломтя, Остап с наслаждением впитывал чудесный аромат серого деревенского хлеба, и перед ним с необычайной ясностью возникали вдруг, одна за другой, картины далекого детства, тяжелой юности и последнего дня перед отъездом на военную службу.

И чуть покосившаяся, с земляным мазаным полом, чисто выметенная хата, и выбеленные стены, и вышитые полотенца в углу над иконой, и высокая, сухая, сутулая мать у печи, и аромат горячих хлебов, и скрип колодца во дворе, и внезапная смерть отца на баштане — все в короткий миг ярко возникло, как только что пережитое.

Что там сейчас?

Два с половиною года германского плена, семнадцать месяцев фронта, почти трехлетняя, с одним коротким отпуском, военная служба — семь долгих, тяжких, бесконечных лет.

И три последних года — ни одного письма, ни слова привета.

Что там сейчас?

Жива ли мать, молчаливая, суровая, высохшая от злой, неуемной работы, почерневшая от тоски по умершим и пропавшим детям? --">