Виктор Александрович Курочкин - Дарья

Виктор Александрович Курочкин ДАРЬЯ

С Дарьей мне довелось познакомиться, когда я еще только начинал пробовать свои силы в областной газете. Мшанский район — лес да болота; в реках и речушках вода, как густо заваренный чай. Дороги скверные: не только весной и осенью трудно проехать в Болотский сельсовет, но и в начале зимы, когда только ударят морозы и выпадает первый снег. И все же в этом районе мне приходилось бывать: работал я собкором.

Мне поручили написать очерк о свинарке. За дело я взялся горячо. С тридцатью рублями и с новым блокнотом, в котором я записал: «Мшанск, Болотский сельсовет, Т. Козырева», я пустился в дорогу. Более пяти часов ехал поездом, потом добирался на попутной машине и прибыл в Мшанск только на следующий день к обеду. До Болотска было еще километров двенадцать. В чайной, где я наскоро съел тарелку щей, буфетчица сказала, что недавно чаевничал здесь старик из тех краев; он приехал в район за гвоздями. Я обрадовался: можно было воспользоваться оказией.

У районного сельмага стояла подвода. Взъерошенная лошаденка копалась в охапке сена. Рядом старик в тулупе с поднятым воротником старательно привязывал к дровням ящик. Я подошел ближе и увидел лицо старика — ком шерсти и лиловый кончик носа.

— Ты чего, мил человек, смотришь? — замигал старик.

— Вы из Болотска?

— Я-то закутянский, из «Самоделки» мы. Колхоз «Самодеятельность», может, слыхали?

— Мне надо в Болотск.

— Болотск тоже там. Закут, Болотск, Мишино — одного Совета.

— Не подвезешь ли, отец?

— Чего ж не подвезти… Можно… Ты, мил человек, не смотри на кожу, ты на кости смотри — крепкие. Шустрая кобылка: разбежится — не остановишь. А ты лектор какой?

— Нет, я не лектор.

— Не лектор, говоришь? — старик пожевал губами. — Не лектор, значит… Ну да ладно, садись, коль надо…

Мы ехали по скованной льдом Мшаге. Река широкая, берега ее низкие, зима сровняла их с полями. Мороз был славный, и солнце, казалось, поджигало снег. Равнина полыхала белым холодным огнем. Словно обугленные, торчали на ней жидкие кусты ольшаника, прутья ивняка да старые пни; от яркого света резало глаза, бледнела синь неба.

Старик поначалу молчал, потом быстро заговорил. Мысли у него были какие-то отрывочные, беглые. А слова он произносил так, как будто вытряхивал их в снег.

— Лектора здесь, почитай, с полгода не было. Обидели… Хлебушко у нас есть, а самогоном, избави бог, не балуемся, не думай.

Старик замахнулся хворостинкой, задергал вожжами. Дровни рвануло; лошадь, лягнув передок, пошла вскачь.

Берег над рекой поднялся. Над ним нависли загнутые края сугробов. Кое-где снег обвалился, обнажив мшистые корни, бурую осоку и зеленые комья глины.

По обеим сторонам стояли высокие ели. Казалось, они отдыхали, бессильно опустив свои закиданные снегом колючие лапы. Синие тени переплелись. Затем солнце пропало; небо ушло ввысь, стало прозрачно-голубым. Ели, плотно сомкнув шершавые стволы, настороженно прислушивались к скрипу полозьев, фырканью лошаденки и бормотанию возницы.

— Засветло не добраться; вишь, солнце на покой пошло. А если ты, мил человек, насчет самогонки, не слушай — злые языки брешут.

Я засмеялся.

— Нет, дедушка, я еду к свинарке Козыревой. Может быть, знаешь ее?

— Тпру-у, стой, чтоб ты сдохла! — Старик потянул поводья и взглянул на меня своими бесцветными глазами. — К Козыревой, говоришь? Так… так… Это зачем же она тебе понадобилась?

— В газете о ней будем печатать, как о знатном человеке. Вы знаете ее?

— Вона что, — покачал старик головой. — Дарью-то Козыреву не знать! Чай, не чужие мы, наша, закутянская.

— Она, кажется, не Дарья, а на букву «Т», — сказал я, заглянув в блокнот. — У вас другие свинарки Козыревы есть?

— Та, та самая, — замахал рукавицей старик, — я сам Козырев, слышь. Тимофей Козырев… У нас восемь дворов, и все — Козыревы. Дарья, Дарья — и говорить нечего. Опричь ее у нас таких нет. Свинарка она хорошая. Чего же говорить, когда свинья сразу шестнадцать поросят принесла… Ай да Дарья! В газету печатать… — засмеялся старик.

Я тоже обрадовался: дед довезет меня теперь до места.

Мороз намыливал старику бороду. А тот все чаще и чаще грелся, махал руками и гулко стукал рукавицами. Начало смеркаться. Ночь погасила багровое пламя заката, разметала по небу колючие звезды, сдвинула деревья, собрала их в одну черную кучу, и веселый березовый лесок померк, --">