Алексей Николаевич Толстой - Том 10. Статьи, выступления, письма, очерки; Рассказы Ивана Сударева

только еще громче и восторженнее закричала бы и запела.

Всех сблизил этот момент, и холодные неприветливые петербуржцы стали вдруг мягче, точно глубоко заложенный в их сердце, чуть тлеющий огонек любви ярко загорелся и теплым светом осветил бледные лица.

Все чувствовали, что свершилось. Что настал праздник свободы, поднялся занавес над ослепительно ярким горизонтом, и далеким и близким вместе.

И виновниками этого были рабочие, скромные серые рабочие. Голодные, озябшие, со смутной надеждой на будущее и меньше всего получившие в настоящем.

Поставивши на карту все — жизнь и свободу, голодные, гонимые и избиваемые, они на своих, согбенных тяжелых трудом, мускулистых спинах вынесли русское общество на ту высоту, с которой оно может крикнуть: «Я хочу жить так, как я хочу, а не как мне велят». И потом сообщить тем, кому принадлежат эти спины: «Я думаю, что вы довольны, что вам нечего уже больше желать и добиваться».

Так бы сказали и студенты, если бы они не боялись рабочих, как боится ученик своего наставника.

Студенчество многими издавна считалось пульсом общественной жизни (и если скинуть десяток лет, то это окажется верным). Многие ругали, но втайне гордились им, вспоминая себя в былые годы. Оно было самым чувствительным центром громадного, оборванного, полуизбитого, дремлющего от голода и скуки русского тела. Оно рефлексировало на все беспощадные удары, сыпавшиеся усиленным темпом, рефлексировало горячо и, придавленное, опять и опять возмущалось. И по всему громадному телу пробегала дрожь от этих судорожных вздохов.

Но борьба была не по силам, лучшие люди сломились, и студенчество, сделав последнее отчаянное движение в январе 1905 года, замерло, обессиленное. Лучшие, светлые головы принесли себя в жертву обществу и теперь гниют по тюрьмам или в поселках дальнего севера.

И сколько возвышенных чувств, сколько светлых идей, сколько светочей, могущих ярко озарить нашу серую жизнь, томится в душных казармах, и целые армии их, протянув изможденные руки, кричат русскому обществу: Свободы, дайте нам свободы! Вы в силах это сделать. Вы, которые вошли так далеко. Неужели в вас не найдется капли сострадания к тем, которые за вас отдали свою жизнь и свободу? Неужели общество должно вновь воссесть на плечи рабочих, чтобы подняться еще выше…

Письма о русской поэзии

Россия, кажется, единственная страна, где сохранилась еще живая старина, где Рерих^[1] или Билибин^[2] могут воочию видеть быт допетровского времени, а фольклористы записывать в граммофон былины одиннадцатого века.

Замечено, что чем древнее поэтическое произведение, тем неизменнее оно в устах передатчика; а это показатель высокого художественного вкуса народа.

Чувство ревности к старине бессознательно. Так Рыбников^[3], например, не мог заставить певцов рассказать былину, они могли ее только петь, как заучили у стариков со слуха…

Тем более возмущаешься, когда теперь, во время всеобщего призыва к охранению старины, читаешь книжку Багрина.

Г-н Багрин распорядился с песнями очень просто: взял Соболевского и прокорректировал народные песни, которые ему понравились. Выбросил архаизмы, параллелизмы, уничтожил объективность и преподнес — вместо острой, пахнущей землей мудрой народной песни — обсосанные свои слащавые романсики.

Вот наудачу сравнение.

Соболевский^[4], V, 124:

Жил я в новенькой деревне, не видел веселья,

Только видел я веселье в одно воскресенье.

По задворочке девица водицу носила,

Не воду носила, — дорожку торила.

Два ведерочка дубовы, обруча кленовы;

Коромысло тонко гнется, свежа вода льется,

Не свежа вода льется, — девица смеется.

В окошечко парень смотрит, два словечка молвит:

«Если б ты, моя милая, не такая была,

Не такая, радость, была, прочих не любила,

Ты бы прочих не любила, меня не сушила».

А вот усвоил эту песню г-н Багрин:

Воду девица носила,

Дорожку торила.

Коромысло гнется-гнется,

Вода льется-льется…

Вода плещется и льется,

Девица смеется,

А в окно молодчик (?) смотрит,

Девице он молвит:

«Кабы ты, моя милая,

Не была такая,

Не была бы, радость, такая:

Других не любила,

Ты других-то б не любила,

Меня б не крушила».

Коромысло гнется-гнется, (?)

--">