Хамид Гулям - Бессмертие

не грели и грели. Больше не у чего было согреться…

Рука его шевельнулась на глазах Масуда, маузер поднял свой зрачок, и последняя пуля нашла незащищенное сердце ходжикентского учителя и чекиста, сына Махкама…

Так и обнаружили их утром Трошин и Саттаров, в двух шагах друг от друга. На арчовую поляну привел чабан, слышавший выстрелы, но испугавшийся прийти сюда сам. Тела, почти засыпанные снегом, откопали, положили на разные арбы и повезли в Газалкент, откуда ждал звонка Махкам Махсудов.

САМАЯ ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА

И было бы непростительно не сказать еще нескольких слов о нем.

Остатки его волос на висках и даже усы стали подобны снегу, на котором лежал Масуд. За ночь после звонка из Газалкента он побелел как лунь. Люди в своей махалле не сразу узнавали его на улице. Ему звонили друзья. Ему позвонил Акмаль Икрамов. Но какие звонки могли его утешить? Он молчал, почти молчал. Разговаривал он довольно долго только с Исаком-аксакалом, далекий голос которого уговаривал его похоронить Масуда в Ходжикенте, около могил первых учителей. За ними всегда будут ухаживать кишлачные дети.

На похороны приехало множество народа. Икрамов сказал прощальные слова над телом Масуда, лежащим в гробу, обитом красной материей, на столе посреди школьного двора. Здесь же Назокат получила разрешение партийного секретаря Туркестана на то, чтобы приехать в кишлак и работать в школе вместо сына. На кладбище собрались все жители Ходжикента, с детьми, которые уже ходили и еще не ходили в школу, но подрастут и пойдут в нее. Женщины едва оторвали Назокат от гроба, который она обхватила руками.

А Махкам не плакал. С застывшими глазами он смотрел на три могилы молодых учителей и думал: в своей короткой жизни они не успели получить той любви, которой были достойны, как никто. Они учили детей летать, чтобы выпустить их в мир, как птиц… Люди! Их надо любить. А их убили. Но пройдут годы, и не останется к ним, учителям, ничего, кроме любви… За это они погибли, хотя не требовали никакой платы себе.

В трех шагах от могилы, над которой вырастал холм, рыдала Салима, написавшая в комнате «аксакала» заявление о своем возвращении в Ходжикент…

Он думал о том, что учителя погибли не зря, и соглашался с собой, а в самое сердце бились острые мысли, нанося удар за ударом: «Не ты должен был бы хоронить сына, а сын тебя. Это было бы по справедливости… Все в этом мире должно идти своим чередом. Разве ты должен прочесть книги, которых он не успел прочесть? Разве ты сможешь спеть песни, которых он не спел? А ведь ты… ты сам послал его сюда. Попросить за это прощения у аллаха?»

Какого аллаха? Салахитдин-ишан, арестованный по показаниям Нормата и Кабула-караванщика, сказал на первом же допросе одну-единственную фразу:

— Убивать неверных богоугодное дело!

Вспомнилось Махкаму, как он нес сына на руках, когда Назокат встретила его у ворот тюрьмы… Как они с Масудом пускали бумажных голубей, сделанных из исписанных страниц старых, уже ненужных тетрадей, и как их уносила резвая вода, если они ненароком залетали в арык… Как сын радовался велосипеду, тут же назвав его «аэропланом», и как уехал на нем в горы…

А если бы все повторилось сначала?

Последние комья земли падали на высокий холм, выделявшийся среди снега. Махкам смотрел и думал, что ничего не изменилось бы. Он отпустил бы сына… Не отпустил, а послал бы его снова.

--">