Юрий Серафимович Бородкин - Лесной колодец

скворца — весна у крыльца.

Наддаваясь палками, Ильин катится тракторной колеей, притрушенной вытаявшим сеном, за деревней сворачивает в поле, где появились первые лоскутки проталин. Из-за спины хлынуло солнце, оживив самоцветные крупитчатые снега. Лыжи так легко скользят по насту, что Ильин чувствует себя неутомимым. Останавливается только у самой опушки. Шорох наста смолкает, и в наступившем безмолвии то возникают, то внезапно обрываются непередаваемые звуки, похожие на бульканье воды, выливающейся из какой-то звонкой горловины — бормочут тетерева. Не на этом, а на другом поле, которое дальше за лесом, где тоже была раньше деревня. Только весенним утром может звучать так явственно, на всю округу, тетеревиная песня, как сигнал обновляющейся природе. Неужели песни эти смолкнут когда-то на земле? Это будет непоправимо, спохватившись, люди ничем не смогут вернуть их. С чувством такого беспокойства Ильин слушал тетеревов, как будто токовали они в последний раз.

Молодой березняк, чуть тронутый инеем, был розовым и хрупким, казалось, солнце расплавит его, как только взойдет повыше. В лес вела лыжня, проложенная забытой дорогой, по которой ходят только летом; лыжи здесь скользят мягче, наста почти нет. В потемневшем ельнике кой-где настраивают свои скрипки овсянки. То тут, то там намусорено распотрошенными шишками — пировали клесты. Ильин спешит, потому что хочет увидеть тетеревов, а они могут замолчать и улететь в лес. Стараясь прятаться за-ольховником, он поднимается из оврага на поле. Тетеревиное бормотание настолько отчетливо и гулко, что представляется: нет такого места на земле, где его не слышно.

Их всего два, и токуют они не на снегу, не в каком-нибудь дальнем углу поля, а прямо на деревенских березах, под сенью которых раньше стояли избы. Птицы все же заметили Ильина и, как по команде, сорвались с вершин деревьев и полетели низко и торопливо. А может быть, их спугнул трактор, тащивший огромный воз сена, — последние скирды перекочевывают с лугов к фермам.

Ильин шел и шел, не думая ни о времени, ни о том, что еще придется возвращаться назад, и нисколько не ослабевало чувство новизны: поднимался на какой-нибудь угор, окидывал взглядом солнечные поляны, покатые лесные склоны, голубую беспредельность неба, и вовсе захлестывала беспричинная радость лишь от одного того, что находился на этой весенней земле. Особенно хорошо было в сосновом бору. Деревья здесь не толпятся, стоят поодаль друг от друга, с каким-то величавым достоинством. Стволы гладкие, без сучков, кроны уперлись в небо, и там, вверху, не умолкает ровный шум. Просторно и солнечно, снег ослепителен до боли в глазах, синие тени, словно натаявшая вода, заполняют заячий след, лыжню, глубокие затайки вокруг стволов. Пестрый дятел, наряженный франтом, облюбовал себе звонкую сухостоину, видимо, доволен своей музыкой: даст короткую очередь и прислушается, как она рассыпается дробью по лесу.

Наверное, с километр Ильин катился под уклон к реке, повернул на лыжню, которая тянется вдоль берега, огибая ольховники, подернутые сиреневой дымкой. Уже набухли и открылись пушистые сережки на вербах, ждут, когда двинется лавиной южное тепло. Ильин пригнул одну ветку, подивился ее цветочному запаху в столь раннюю пору, при снеге. Вспомнилось, как первый раз привез он в деревню жену, как шли они берегом реки — дело было в мае — и нарочно стукали по вербам удилищем: пускали охристые облачка пыльцы. Тогда весь воздух был напоен медовым запахом вербы.

К полдню снег становится липким. На лед уже не ступишь, потому что поверх его скопилась полая вода, а местами, на перекатах, река играет совсем по-летнему. На высокой излуке стоит сторожка сплавщиков; замок висит только для вида, незапертый. Пора отдохнуть. Внутри — печка с плитой, дощатые лежанки, даже десятилинейная лампа целехонька и керосином заправлена.

Открыв форточку, Ильин пустил в избушку свежий воздух и прилег. Летом ему приходилось ночевать здесь, комары терзали, не давали глаз сомкнуть, а сейчас была благодать, слышалось убаюкивающее чмоканье капели. Он не думал, что уснет, потому что в глазах продолжалось сияние ослепительных снегов. Может быть, оно перестало беспокоить, когда солнце скрылось за простенком, только опять Ильин очутился на лыжне, в сосновом бору, где каждый звук гулок, как под сводами громадного храма. Совсем близко его подпускали тетерева, казавшиеся синими на снегу, они --">