Юрий Серафимович Бородкин - Лесной колодец

ближе подъезжали к родимой стороне, тем многолюдней было на станциях; девушки бросали цветы в распахнутые настежь двери вагонов-товарняков, дарили восторженные улыбки. Май, первая послевоенная весна…

В одном из таких вагонов возвращался домой Арсений Куприянов. Тоже горланил песни, стараясь наравне со всеми быть в ладу с совестью. Когда проезжали Оршу, все-таки всколыхнулось ретивое: оттеснив от дверей молоденького солдатика, еще не снявшего с головы повязку, долго стоял, будто бы отыскивая что-то взглядом, представлялось ему, что Густищи совсем близко, за этими ольховыми и березовыми перелесками, которые хороводили перед глазами, и он мысленно поторапливал поезд, точно ехал тайком. Там покинуто живут Валентина с Павликом, там рано или поздно будет ему проклятие. А может быть, не получив от него ни строчки, считают без вести пропавшим или убитым.

Эта утешающая мысль настолько приободрила Арсения, что, очутившись на своей тихой станции в заволжских лесах, он почувствовал себя недосягаемым, свободным от каких бы ни было упреков и улик, как если бы находился в тридесятом царстве.

3

Со дня на день ждала Мария либо возвращения мужа, либо вестей от него. Не только полы вымыла, всю избу прибрала, как на пасху. Часто взглядывала на изволок, замирая при приближении случайной подводы. И она и свекор жили словно в каком-то преждевременном испуге, особенно настораживало появление в деревне почтальонки, и даже радовались, что ничего, кроме газеты-районки, она пока не приносит…

Куприяновы обедали. Иван Матвеевич сидел, по обыкновению, против окна, выходившего на реку, он и заметил пыльное курево за березняком. Через минуту выехала к Боярке полуторка, остановилась у мостика: шофер стал заливать воду в радиатор, а кто-то, не дожидаясь, выбрался из кабины и зашагал в гору. На зрение старик не жаловался, но скорее, чем узнал, он догадался, что идет сын, и, недоверчиво прищурив глаза, сказал:

— Мария, кажись, наш Арсений топает?!

Она повернулась к окну и оторопела. За версту узнала бы его, тут совсем близко подошел: пилотка заломлена набекрень, на одном плече — вещмешок, на другом — шинель в скатке, слегка прихрамывает, но руки-ноги целы. Витюшка, не помнивший отца, сунулся под руку Марии, спросил:

— Кто это? Папа?

— Папа! — сорвавшимся голосом ответила она.

— Нечего глазами хлопать, беги встречай, — подсказал дед внуку.

Опрометью выбежал Витюшка на косогор, и Марий не усидела на месте, птицей выпорхнула навстречу мужу. Он сначала подхватил на руки сына, потом поймал в охапку налетевшую сверху по тропинке Марию. Крепко сжимая пальцами гимнастерку, она вдыхала ее махорочный запах. Вот он, ее Арсений, обнимает, целует! Его лицо удивляло своей близкой реальностью, за годы разлуки она не забыла ни единой его черточки: вмятинка на подбородке, будто пальцем ткнули, да так и осталось навсегда, жесткие, как ячменная ость, брови, пристальный взгляд зеленоватых глаз, только похудел, обточились скулы. Должно быть, хватил лиха. Где же это он успел побриться в дороге? Он и прежде, в парнях, отличался аккуратностью.

— Ждали-ждали тебя, все глаза проглядели, и письма нет, — торопливо говорила Мария, неумело неся скатку на руке, как хомут. — Что с ногой-то?

— Ранение. Сейчас уже заживает. А то бы меня не сразу отпустили — нет худа без добра.

— Господи! Подумай-ка, сидим обедаем, папаша и увидел тебя, как из машины ты вылез!

Вошли в избу. Арсений расцеловался с отцом. Старик растроганно прихлопывал сына по плечу:

— Наконец-то! Заждались. Вестей последнее время не получали, всякого надумаешься. Слава богу, все благополучно повернулось! Прямо к столу поспел. Мария, налей-ка по стопочке!

Достала из-под залавка припасенную бутылку и себе налила вровень с мужиками.

— Ну, Маша, со встречей, значит! — произнес Арсений, по-хозяйски осваиваясь и стараясь отогнать от себя мысли о своем фронтовом грехе.

— С Победой! — подхватил Иван Матвеевич.

Счастье-то какое! Дома Арсений! Рядышком сидит, покуривая папиросу, ласково щурит глаза. Теперь только жить да радоваться. И снова дивно Марии, что муж наяву за столом, что война пощадила его, не покалечила.

Ивана Матвеевича испарина прошибла с первой же стопки, вытирая ладонью росистую лысину, говорил:

— Мы ведь считали, и в живых тебя нет, как запропал ты в начале войны.

— В тылу у немцев находился, письма не пошлешь. — --">