Юрий Поликарпович Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

— Кто меня хватал за рукав?

— Я хватал, батька. Я, твой сын Пётр!

— Здорово, сынку… А что Москва? Ладит с турком?

— Да что Москва и турки! Ты скажи, зачем ты всё ходишь и ходишь и что значат эти зарубки?

— Иду в Туретчину. А зарубками считаю, сколько прошёл пути.

— И долго ещё идти тебе?

— Долго… А теперь геть за плетень на грядущий день. Если надобно будет, то кликну.

Сын пытался сказать что-нибудь разумное. А что тут скажешь! Он только спросил:

— А как тебя Хавронья кормит? Я видел в чугунке какую-то скверность.

— Плохо кормит. Меня еле ноги носят, боюсь упаду.

Старик поднялся, махнул на сына рукой и двинулся вокруг старой хаты. Чоботы он давно разбил и ходил босой. Что оставалось сыну? Он пошёл за плетень. А за плетнём стояла Хавронья и прокинула словцо:

— Я всё, всё слышала.

— Тётушка, скажи, тебе в стыд морить старика? Я присылаю хорошие деньги на него. Куда ты их деваешь? Хавронья даже всплакнула:

— Я прибираю за ним, как за малым дитём. Легко ли? А денежки я складываю про чёрный день в кубышку.

— У отца все дни один чёрный день.

— Наш чёрный день про наши похороны. Ты высылай побольше денежек.

— Ладно, ладно. Стану высылать побольше. Вот деньги. Купи ему новые чоботы. Когда он перестанет ходить, дай знак на Москву.

Постояли, поглядели через плетень на ходячего старика и на том расстались.

А по Кубани и Дону прошёл слух о большом пути на Туретчину вокруг старой хаты. Люди приходили пешком, приезжали верхом смотреть на большое хождение казака. Гром гремит, дождик льёт, град сечёт, солнце палит, ветер веет в косматой бороде, и гудит в ней шальной царский шмель. А старик всё ходит. Люди крепко дивились на такую великую странность и гадали: дойдёт или свалится? Иногородние весело помигивали, казаки хмуро помалкивали. Господь всё видел и пожалел старого слепого странника, послал ему ангела с голосом. Только толкнулся Петрович в дальний угол двора, как слышит голос из-под земли:

— Остановись, сынку. Я здесь!

Остолбенел старый казак, даже дыхание пресеклось. Он узнал! Он узнал голос родного отца!.. Вновь полыхнуло перед ним красным разрывом, и открылись его мёртвые очи, и полились из тех очей чистые слёзы, омочили лицо, бороду, кожух и попадали на землю. И спросил старый казак на полголоса:

— Батька, скажи, холодно или жарко лежать тебе на Туретчине в чужой горючей земле?

— Холодно, сынку, холодно.

— Ну так изволь, батька, я тебя согрею старой казачьей песней. Один только ты её знаешь.

Достал казак бандуру из мешка заплечного, сел на землю и заиграл на полный голос старую-старую казачью песню. А люди стояли за плетнём и глядели во все живые очи, и слушали. И людей всё прибывало и прибывало. И Головатый тут, и Платов тут, и Сорокин Иван, и Шкура Андрей, и все, все тут, живые и мёртвые, стояли вокруг плетня и слушали.

Вот допел старый казак песню, и голос из-под земли молвил:

— Согрел ты меня, сынку, старой казачьей песней, ой как согрел! А теперь вставай и иди обратно. Обратно тебе будет легко идти, один шаг на каждые десять вёрст.

И голос смолк. Всё стихло. Старый казак отломил треть палки, вонзил палку в землю, сделал крест и связал его обрывком верёвки. И пошёл в обратный путь. Народы за плетнём стали расходиться. Живые расходились, а мёртвые тихо пропадали в воздухе. Осталась стоять одна Хавронья с разинутым ртом.

А старый казак ходил вокруг своей хаты. Легко ему было возвращаться. Хавронья варила жирные борщи и добрую кашу и даже подносила чарку вина. Обратное всегда быстро. Когда Петрович делал счётную зарубку на яворе, то в дальнем углу двора послышался прежний голос:

— Довольно, сынку, довольно. Ты вернулся домой.

Старый казак вздрогнул, нож выпал из его руки, и он побежал частым бегом в дальний угол двора на голос. И нащупал самодельный крест. А голос из-под креста молвил:

— Сынку, сынку, твой час настал. Я забираю твои грехи, а ты молись Богу.

Казак вспомнил самую короткую великую молитву и зашевелил устами. Окончил молитву и тотчас грянул оземь. И душа его белым столбом вознеслась к Господу Богу…

А мы, а мы на тёмном свете остались, люди добрые!