Арне Гарборг - Мир

Благословение! — вот чего недоставало в жизни. Всё казалось бессмысленным, если Бог не был рядом. А прислуживать дьяволу, пусть даже изредка, не стоило…

О нет, нет!

Тот, кто мог подняться над собой и стать дитём Божьим, тот мог чувствовать себя увереннее и в повседневных делах. Мог бы переложить свои заботы на плечи Господу, тому, кто беспокоится обо всех, даже о малых воронятах. Ибо в пояснениях к Катехизису^[4] сказано: «О ком Бог печётся прежде всего? О своих верующих детях». И там же: «Есть ли какая-либо выгода в том, чтобы любить Господа? Да, огромная выгода; ибо мы ведаем, что всем любящим Господа воздастся добром». Подумать только: ты можешь положиться на самого Господа Бога. Да, избавиться от всех забот, обрести мир взамен всех твоих страхов и беспокойства… Никогда ещё в жизни у Энока не было такого счастливого дня. Он сам не мог понять, отчего в нём царил разлад, как узел на груди, который невозможно было распутать. Он всегда жил с предчувствием, будто собирался сделать что-то худое, словно он чего-то должен опасаться заранее. Никогда он не был уверен в себе, никогда не мог почувствовать себя спокойно, тем более в собственной комнате. Даже если он и мог быть доволен собой в какой-то миг — пребывая в радужном настроении или принимаясь за новую работу, — всё же беспокойство сидело внутри и терзало его, и оттого радость казалась поверхностной и никчёмной. Он беспрерывно метался туда-сюда в бешеной погоне; всё новое на мгновение заглушало его тоску, но это был лишь короткий миг, а потом им снова овладевало беспокойство, и всё шло по-прежнему. О да, чего же ещё он ждал? С тем, кто лишён Бога и мира, всегда так. Нечего удивляться, что он пребывал в таком беспокойстве, ведь с каждой минутой он только ближе и ближе подходил к адской бездне…

Лошадь встала, так что Энок едва не свалился вниз головой; дорога шла в гору, и Брюнка не хотела идти. Энок сошёл с повозки и одолел склон. Он был статным мужчиной среднего роста, широкоплечим и мускулистым; ему нужно лишь смотреть в оба и вести себя благоразумно. Но голова клонилась вниз, словно под тяжестью чего-то, и глаза смотрели в землю устало и задумчиво.

Кругом было удивительно тихо, сумерки прибывали. В это время мир казался безлюдным и пустым. Никаких звуков, никаких признаков жизни. Только он, Энок, и его кобыла посреди чёрной пустоши. «О да, да; Господи, останься с нами… потому что день уже склонился к вечеру!»^[5]

Они взобрались на холм. Энок остановился и вновь забрался в повозку. Чу!.. что это? — Тпрру! Остановив лошадь, он прислушался. Нет, ничего, померещилось. Но что-то скрывалось за этим. Что-то наверняка скрывалось за этой тишиной. «Н-но-о! Пошла, Брюнка!» — скомандовал Энок, он был недоволен собой.

Сквозь мертвенно-спокойный воздух пронёсся шум, тяжёлый, приглушённый шум, заполнивший всю вечернюю тишину. Он шёл отовсюду и ниоткуда, но вернее всего, с северо-запада, с того пустынного открытого уголка, где кончается земля и начинается море, катящееся прямо из туманных далей Северного Ледовитого океана. Словно рокот раздался в воздухе — протяжный, глухой рокот; море поднималось из своих глубинных бездн и как будто устремлялось в последний бой; всё дрожало от шума и страха, словно боясь грядущего гнева и вселенской погибели, когда зашатаются основы мира и суша утонет в море, и небо обрушится на землю, словно покрывало…

Это был шум моря.

«Должно быть, на море этой ночью большое ненастье», — попытался утешить себя Энок. Но он не мог заглушить своё беспокойство. «Солнце превратится во тьму, и луна в кровь… моря и реки хлынут через край…»^[6] Представь, если бы Сын Человеческий явился сейчас, когда небо разрывается от грохота и шума, и огромная труба заливается громовыми раскатами, так что отверзаются могилы и мёртвые восстают…

«Уфф! Пошла, Брюнка!» Энок хлестнул кобылу кнутом, заставив её бежать рысцой. Ехали они ужасно медленно; кругом царил вечерний сумрак, а Энок всё ещё ехал и погонял. И теперь они подъезжали к жуткой Могильной пустоши…