Елена Григорьевна Макарова - Глоток Шираза

своими учениками едет во Францию, попадает в Лувр, видит Венеру… Медицейскую? Да, именно Медицейскую! И тут, при виде такой красоты, задрипыша осеняет: нельзя гнуться, пресмыкаться, ползать, изворачиваться, есть правда!

«Мещерская своей красотой, легким дыханием могла и должна была радовать, чаровать и выпрямлять массу людей, ну, почтальона, который привез ей письмо, приказчика, который продавал ей пуговицы в магазине… И все это ушло в никуда. Жалеешь даже не ее, а тех, кто мог бы все это увидеть, и не увидел, не увидит.

Это ощущение мне знакомо по собственному профессиональному опыту ассенизатора: строишь, строишь плотины против потоков дерьма, а они, эти потоки, прорываются через все плотины, сметают все на своем пути, сбивают с ног…

Но вот увидел Вас – и ожил, все-таки есть, есть ради чего жить! Берегите себя. Если бы Вы знали, что значит для меня Ваше существование, Вы бы не ходили, а летали».

За столь изящное признание положен третий бутерброд. Профессор плеснул кипятку в чашку, запил еду, приписал дежурное «целую ручки», задумался, и, дабы снизить градус, добавил: «Хватит с Вас».

Она просыпается от удара молотка по грецкому ореху

У окна в больничном халате женщина тихо грызет семечки. Из уха в ухо с оглушительным звоном проносится трамвай. Проезжает сквозь нее, останавливается у остановки «Операционная». Буквы все еще упорно собираются в «опера» и «ционная», змея-синусоида. «Уйти отсюда немедленно», – это она думает. Нет, слова звучат, они обращены к мужчине в зеленой униформе. Озеленитель.

– Уйдешь, девочка, насильно здесь никого не держат.

Слова звучат громко, эхом отзываются в животе.

– Вот так вот, да? – Она с трудом подымается с кровати. Подбородок вздернут, мышцы шеи натянуты. – Вот так вот, да?! – Низкий грудной голос. В нем обида и презрение, словно он, Фред, виноват в том, что произошло. Бабская манера – хорохориться. Любая скажет, что не по своей воле пришла, вынудили.

– Значит, в театре служишь? – он ведет ее под руку.

Халат распахнут. Глубокий вырез розовой сорочки (тесемки завязаны на плечах бантом – это он запомнил – девочка с бантиками) обнажает худые ключицы, тонкую кожу с выступающими дугами ребер. Руки развернуты и согнуты в локтях, как перебитые крылья.

– Я не служу.

– Ну, работаешь. Самочувствие-то как?

– От-лич-ное, – с упором на средний слог, – из уха в ухо трамвай едет, молоток по грецким орехам бемс-бемс.

– Переборщили с наркозом, пройдет. Но кайф-то словила?

– Словила. – Она закрывает глаза, длинные черные ресницы отбрасывают стрельчатые тени.

Кастелянша выдала все по описи. Джинсы, свитер, полушубок белый, искусственный мех, шапка белая, искусственный мех, сапоги серые.

Она одевается в холодном подвале. Деревянная планка с крючками как в школьном гардеробе.

– Зеркало тут у вас есть?

– Дома будешь в зеркала глядеть.

Под шубами и пальто – ниша для обуви и пакетов с одеждой. Так было в школе, в Рязани. Периферия, провинция, пе-ре-фе-ре, пы-ры-вы-ры. Запах провинции удушающ, ее тошнит, но не может она вот так вот предстать перед новым покровителем.

В уборной тоже нет зеркала. Бак для грязных пеленок. Запах мочи и крови.

«Если бы Вы знали, что значит для меня Ваше существование, Вы бы не ходили, а летали». Вот она и летает.

Куда едем?

Лиза смотрит в зеркальце. Оно не отвечает, но отражает, и Лиза недовольна отражением.

– Вспомнила анекдот.

– Ты уже пыталась рассказать мне анекдот, – Фред включает зажигание, рулит, оглядываясь на больничные ворота.

– Про доктора Ватсона?

– Нет, про умеете ли вы играть на фортепьяно. Я спросил, можешь ли ты встать с каталки, но ты упорно пыталась рассказать про фортепьяно.

– И все мы такие умильненькие, когда нас вывозят в коридор?!

– А что с Ватсоном?

– То же, что и с фортепьяно.

Лиза изучает Фреда. Скорее всего, недавно развелся. Берет взятки. Платит алименты на детей. Не через суд, привозит на дом в конце месяца вдвое больше положенного. У детей – английский, музыка, теннис, за все платит он. За право быть свободным, благодетельствовать тем, кто содержит в себе притягательную таинственность, недостающую в будничной жизни. Любит развлечения, финскую баню, кое-что читал. Сентиментален, пылок, в противовес грубой, но нужной, чего уж поделаешь, профессии.

– Так куда же мы едем?

– Все равно.

У него густые усы. Ровно --">