Верена Кауэр - Петля (СИ)

========== Сердце ==========

Джудас в камеру входит несмело. Джудас дыхание задерживает, кажется; страшно до подкашивающихся ног и застрявшего в горле кома.

Сейчас Он его прогонит. Точно прогонит.

Джудас ведь… предатель.

Джизас не говорит ничего; Джизас его и не видит, и не слышит шагов; Джудасу кажется на миг, что и не дышит, но нет — худая грудь вздымается слабо и неровно под драным хитоном.

— Вы что… что вы сделали, — шепчет Джудас, против воли падая на колени. — А ты, ты почему не остановил их?..

Слишком много крови. Ни одного, кажется, участка целого на бледной коже. Тонкие когда-то черты лица почти неузнаваемы из-за кровоподтёков; из сломанного носа и угла разбитых губ течёт кровь, на полу собираясь лужицей.

Джудасу страшно даже прикоснуться. Джудасу хочется собакой побитой свернуться у Его ног и скулить, срываясь на рычание, если кто-то посмеет подойти.

Джудас столько раз защищать Его клялся — и вот теперь, он причина этого кошмара.

А завтра… завтра кончится всё.

Джудас, себя пересиливая, тянется за водой. Если он может… если сможет — немного боль облегчить, раны перевязать. Может, тогда Он придёт в себя. Может, тогда Он сможет прекратить всё это.

Ведь Он может всё это прекратить. Почему же не прекращает?

Джизас не шевелится и в себя не приходит, пока Джудас, дрожа, раны его промывает. Только дышать начинает чуть ровнее — вдохи скорее всхлипами звучат, разбивая Джудасу сердце.

А было ли оно когда-нибудь, это сердце?.. Апостолы сказали бы с уверенностью — нет, только не у него, не у вора, не у предателя. Джудас бы так же сказал. Только что же болит тогда так под рёбрами, мешая дышать и застилая слезами глаза?

Когда Джизас, вздрогнув, голову перекатывает по грязной соломе резким, полным боли движением и стонет чуть слышно, Джудас вздрагивает, отпрянув. И — не в силах больше совладать с собой, склоняется, гнётся пополам, ломаясь, давя глухое рыдание, больше похожее на вой.

Он не спасёт Его. Он не сможет. Не в человеческих это силах — не в силах прóклятого всеми предателя. А эти жалкие попытки немного облегчить Его страдания не приведут ни к чему — бессмысленно и бесплодно, это даже не оттянет неизбежное, это исцелить Его — обоих их — не сможет.

В груди рвётся что-то болезненно. От этой боли умереть бы на месте, сразу, над Его избитым телом — только даже эта судьба обходит Джудаса стороной, и он может только скулить, впиваясь в стиснутый кулак зубами.

А потом волос касается слабая рука таким до боли привычным жестом благословения, что Джудас, не веря, замирает. Глаза зажмуренные страшно открыть — слишком страшно, что это окажется наваждением, и слишком страшно, что придётся столкнуться с полным боли родным взглядом.

А рука гладит легонько, взмокшие пряди перебирая худыми пальцами. А голос — до боли тихий и хриплый, бесконечно слабый голос — говорит со светлой недоверчивой радостью, такой неуместной сейчас:

— Тебя не должно здесь быть.

— Я… — Джудас сглатывает тяжело, век не поднимая, — мне позволили раны твои перевязать.

— Спасибо, — шепчет голос.

Джудас мотает головой:

— Это бессмысленно. Почему ты… почему не остановил их? Ведь ты можешь, ты…

— Всё должно идти, как идёт, — Джудас вздрагивает от проскользнувших в голосе тех самых неземных нот, от которых мороз всегда пробирает по коже и дыхание перехватывает. — Ни я, ни ты ничего не в силах изменить. Я… рад, что ты здесь.

Джудас всхлипывает, льнёт к тонкой руке, осторожно — не причинить бы лишней боли — накрывая её своей:

— Почему… за что так? Ведь ты… ты жить должен, ты…

— Посмотри на меня.

Джудас, подчиняясь, смотрит. У Джизаса глаза — щёлочками на избитом лице; белок на правом красным окрасился, и всё-таки — небесные даже сейчас, слишком чистые для земных. У Джудаса не такие — у Джудаса тёмные, болотные, мрачные, будто омуты.

Джизас говорил когда-то — зелёные. О листве напоминают. О жизни.

— Ты ничего не изменишь. Так надо. Ты не виноват ни в чём. Ради меня — живи.

И руку роняет, обессиленный, будто остаток сил на него, предателя, потратил.

--">