Елена Викторовна Яковлева - Бог неудачников

потому что на радостях ударился в безудержный кутеж, а роман так и не вышел. По той простой причине, что издательство приказало долго жить еще до истечения срока договора. Я по этому поводу какое-то время бесновался, пытался чего-то там выяснять, периодически разыскивал Григория – не помню, как его дальше, то и дело вновь и вновь материализовавшегося в очередной занюханной конторе без вывески.

– Да не волнуйтесь вы так, – неизменно излучал он умеренный оптимизм, – напечатаем мы ваш роман. Просто у нас сейчас, как видите, небольшие организационные проблемы, переезд, новые учредители и прочее…Но все постепенно утрясется, вот увидите … Главное, что вы гонорар получили. Ведь получили же?..

– Н-ну… В общем-то, – последнее мне крыть было нечем, поскольку гонорар я не только получил, но и в сжатые сроки пропил. – Но все-таки хотелось бы…

– Понимаю, понимаю, – перехватывал инициативу сладкоречивый Григорий и ласковым, почти отеческим тоном продолжал, – вам бы хотелось подержать свой роман в руках, показать друзьям и знакомым. Но все это будет, непременно будет, наберитесь только терпения…

Я послушно набирался, до следующего раза, когда Григорий внезапно исчезал, чтобы столь же внезапно всплыть на гребне новой реорганизации, правда, уже значительно менее сладкоречивым. В конце концов, мы, как и следовало ожидать, вдребезги разругались, я отвел душу, покрыв его отборным матом, он ответил мне взаимностью. И только после этого я удосужился прочитать подписанный мной договор, из которого с немалым удивлением узнал, что запродал свой роман со всеми потрохами аж на целых пять лет. Причем, совершенно непонятно, для каких целей. Ибо издательство в полной мере гарантировало мне лишь выплату гонорара, а вовсе не то, что роман мой однажды выйдет в свет, вследствие чего я, как водится, в одночасье проснусь знаменитым.

А теперь представьте, каково мне было это осознать по прошествии половины прописанного в договоре срока, когда деньги за роман были давным-давно пропиты. За роман, с которым, так получалось, Григорий мог делать все, что ему заблагорассудится, хоть селедку в него заворачивать, только не печатать!

Обнаружив такую подлость, я, конечно же, первым делом напился до чертиков, потом, кое-как протрезвев, попытался навести справки насчет того, что нормальные люди предпринимают в подобных ситуациях. Оказалось, что нормальные люди в них просто не попадают. Само собой, я впал в депрессию, плавно перетекшую в длительный запой, в процессе которого я, по дошедшим до меня впоследствии сведениям, натворил приличное количество более или менее идиотских поступков. Кстати, в их числе было и едва не закончившееся пожаром ритуальное сожжение злополучной рукописи. Вернее, ее последнего распечатанного на принтере экземпляра, поскольку от электронной версии я избавился еще раньше, во время предыдущей попойки.

Так я уподобился Гоголю. Или Булгаковскому Мастеру, если вам будет угодно. С той разницей, что моя рукопись сгорела, как миленькая. А вместе с нею едва ли не вся моя квартира, чудом уцелевшая, благодаря беспримерной самоотверженности Гандзи, вылетевшей из ванной с ведром воды…

О, Гандзя, Гандзя, вижу ее, как живую. Босую, с распирающими джинсы крепкими бедрами, с вязким взглядом карих малороссийских очей, в которых с подкупающей ясностью читалось: «Девушка я скромная и работящая, но все имеет свою цену». Увы, но сейчас ее прелести и стати так бесконечно далеки от нас со Славкой, что даже слеза прошибает. Потому что теперь их созерцает какой-то английский хмырь с бородавкой на носу. По той простой причине, что его финансовые возможности в космическое количество раз превосходят наши со Славкой вместе взятые.

Впрочем, это сегодня мы можем себе позволить грустить о ней, а ведь еще совсем недавно мы были близки к тому, чтобы вскладчину нанять для нее киллера. Единственное, что ее спасло, – наше вечное безденежье. Однако хватит, хватит о Гандзе, настанет черед я посвящу ей отдельную, исполненную лиризма, главу своего повествования, а пока вернемся в слякотный мартовский день.

Итак, если кто позабыл, напоминаю мизансцену. Я валяюсь на диване, сбоку на краешке стула сидит незнакомец и держит в руках рукопись романа, который я насочинял в далекие теперь уже времена в припадке черной меланхолии.