Зоя Матвеевна Смирнова-Медведева - Опаленная юность

прерывистый гул самолетов.

— Оставаться на местах! — крикнул Самусев.

Он с несколькими незнакомыми командирами стоял у трапа, ведущего на верхнюю палубу.

Проснувшиеся бойцы растерянно посматривали друг на друга. Корпус корабля задрожал от выстрелов зенитных орудий: фашистские самолеты ревели теперь прямо над нами. Пули цокали по палубе и обшивке. [5]

В трюме у нас по-прежнему полутемно. Лампочки, казалось, светят совсем тускло. И так же тускло было на душе. Одно дело — находиться во время налета наверху, другое — сидеть в слабо освещенном трюме...

Поодаль послышался взрыв.

— Сбили! Наши зенитчики фашиста сбили! — прошуршало по трюму. И хотя самолеты врага продолжали обстреливать корабль из пулеметов, бойцы в трюме повеселели.

В разгар очередной атаки самолетов примостившийся рядом со мной пожилой черноусый боец поплевал на пальцы, пригладил усы и громко сказал:

— Что, сынки, притихли? Давайте песню споем! Что б ни случилось, с ней веселее!

Черноусому никто не ответил. А он, как ни в чем не бывало, душевно предложил:

— Я начну. А вы подтянете.

И запел неожиданно высоким, чистым голосом:

Ты не вейся, черный ворон...

Тут уже не выдержал наш Анатолий Самарский. Взял баян, растянул меха. Тесно стало песне в трюме. Она наверняка долетела до зенитчиков, которые вели огонь по вражеским самолетам. Зенитки забили чаще.

Потом прозвучала команда «Отбой».

Незаметно шел час за часом. Наши соседи по трюму — бывалые солдаты — вели себя много сдержаннее нас, необстрелянных новичков. Я не понимала, в чем дело. Только потом, в конце пути, один из них сказал:

— Проскочили... Ни на мину не нарвались, ни подлодки нас не перехватили.

Тогда мне стала понятной сдержанность соседей: не хотели понапрасну пугать новичков.

В трюм спустился морской офицер:

— С благополучным прибытием, товарищи! Готовьтесь к выходу!

Мы снова вышли в ночь. Так же держась за вещмешок впереди идущего, спустились по трапу на берег.

Одесса!

Много слышали мы о героических делах ее защитников. А теперь и нам предстояло отстаивать город плечом к плечу вместе с ними. [6]

Мы шли почти сутки по пыльным степным шляхам. Навстречу двигались по обочинам хмурые, молчаливые беженцы. В облаках пыли ревели недоенные коровы. А впереди по горизонту стлался черный дым: горела заскирдованная пшеница.

К Самусеву подошел старик, волочивший на веревке козу:

— Что же, сынок, вы его не остановите?!

Лейтенант смутился под строгим взглядом:

— Мы еще не воевали... Только идем...

— Идите! — сказал старик, да так строго, словно был генералом.

И мы шли без передышки. После полудня миновали полосу горящих хлебов. Теперь впереди по горизонту плыл рыжий дым разрывов, пахнущий взрывчаткой и пылью. А земля под ногами едва приметно вздрагивала, словно от боли.

Смеркалось, когда мы вошли в село, где нас должен был встретить проводник, чтобы отвести на передовую. Половина села была разбита бомбами и уже сгорела. Только дымились развалины.

Погорельцы и беженцы расположились в садах, под призрачной защитой деревьев. Погорельцев сразу можно было определить по закопченным лицам.

Я вошла в один из садов. Под деревьями на земле сидели женщины с детьми. Женщины растирали в ладонях собранные по дороге колосья пшеницы. Растерев колос и сдув плевелы, они разжевывали зерна и кормили детей. Беженка, возле которой я остановилась, давала эту жвачку грудному ребенку. Я по своему малому, но горькому солдатскому опыту знала, что даже от плохо проваренной пшеницы крепко болит живот.

— Что вы делаете? Малышу будет плохо!

— Милая ты моя девушка... — По щекам женщины потекли слезы. — Пропало у меня молоко... Все там осталось — дом, хлеб, молоко и хозяин...

Я отошла в сторонку, развязала свой вещевой мешок, достала сухой паек и отнесла женщине. Самусев и старшина роты видели, что я сделала, — это был явный беспорядок, — но промолчали. Молчали они и тогда, когда другие бойцы тоже отдали свои продукты детям. Да и сами поступили так же,

--">