Старец Иосиф Исихаст - Полное собрание творений

хотя он уединялся там, внутри, нам было очевидно: он знает о том, что происходит снаружи — как мы себя ведем и продвигаемся ли вперед. Ему было достаточно одного взгляда, чтобы прочитать наши помыслы. И когда он видел, что мы нуждаемся в духовном ободрении, рассказывал о разных удивительных подвигах афонских отцов. Он был очень искусным рассказчиком. Когда он говорил, хотелось слушать его бесконечно. Однако, несмотря на его природный дар повествователя, когда речь заходила о Божественном просвещении, о благодатных состояниях, он часто, казалось, досадовал, ибо бедность человеческого языка не давала ему выразить глубину его опыта. Он оставался как бы безгласным, как будто находился далеко от нас, будучи не в силах говорить о том, что обретается на совершенно неведомой, пресветлой, высочайшей вершине тайных словес — там, где пребывают простые и непреложные, неизменные и неизреченные тайны богословия.

Мой Старец не изучал богословия, однако был очень глубоким богословом. Он пишет в одном из писем: «Истинный монах — это произведение Святого Духа. И когда в послушании и безмолвии он очистит свои чувства, и умиротворится [его] ум, и сделается чистым его сердце, тогда он получит благодать и просвещение ведения. Он весь становится светом, весь — умом, весь — сиянием. И источает богословие, так что если трое будут записывать, то не будут успевать за этим потоком [благодати,] изливающимся волнообразно, расточающим мир и [сообщающим] всему телу предельную неподвижность страстей. Пламенеет сердце от Божественной любви и взывает: “Удержи, Иисусе мой, волны Твоей благодати, ибо я таю как воск”. И действительно тает, не вынося [этого]. И захватывается ум в созерцание. И происходит срастворение. И пресуществляется человек, и становится одно с Богом, так что не знает или не отделяет самого себя [от Бога,] — как железо в огне, когда оно раскалится и станет подобным огню»^[7].

Из этих слов видно, что Божественный мрак, озаряемый нетварным светом, не был для него неведомой и неприступной областью, но был известен ему как место и образ присутствия Бога, как тайна неизреченная, как свет пресветлый и яснейший. И это потому, что мой Старец умел молиться. Часто, когда он выходил из многочасовой сердечной молитвы, мы видели его лицо изменившимся и светлым. Совсем не удивительно, что тот свет, которым постоянно омывалась его душа, временами явственно омывал и его тело. Впрочем нимб святых — это и есть тот самый отблеск нетварного света благодати, который златозарно сияет в них.

Чистота Старца была чем-то удивительным. Помню, когда я входил вечером в его келлию, она вся благоухала. Я ощущал, как благоухание его молитвы наполняло всё, что его окружало, воздействуя не только на наши внутренние, но и на внешние чувства. Когда он беседовал с нами о чистоте души и тела, всегда приводил в пример Пресвятую Богородицу.

   —  Не могу вам описать, — говорил он, — как любит Пресвятая Богородица целомудрие и чистоту. Ведь Она — Единая Чистая Дева, и потому желает, чтобы и все мы были такими, и таких нас любит.

И еще он говорил:

   —  Нет другой жертвы, более благоуханной перед Богом, чем чистота тела, которая приобретается кровью и жестокой борьбой.

И заканчивал словами:

   —  Поэтому понуждайте себя очищать душу и тело. Совершенно не принимайте нечистых помыслов.

Если вспомнить о молчании, то следует сказать, что Старец не произносил ни слова без нужды. А во время Великого поста он и отец Арсений, когда были одни, хранили молчание целую неделю. Говорили только после субботней вечерни до воскресного повечерия и затем молчали всю неделю.

Объяснялись жестами. И поскольку Старец узнал, как велика польза от подвига молчания, то и нам запрещал разговаривать между собой. Только ради крайней необходимости он позволял нам нарушать молчание. Если он посылал кого-то из нас по какому-то послушанию за пределы нашего исихастирия^[8], то не разрешал нам говорить ни с кем. Помню, когда я возвращался, он всегда устраивал мне строгий допрос, сохранил ли я совершенное послушание и молчание. За нарушение молчания двумя-тремя словами моя первая епитимья была двести поклонов.

Но главное, этот небесный человек умел с таким мастерством исцелять страсти своих послушников, что, просто находясь рядом с ним, они становились другими людьми. Однако немногие с ним оставались. При том, что приходили многие. Остаться с ним было нелегко. В --">