Роман Воронов - Океания

самый первый шаг в своей жизни, сразу за материнским «Смелее, малыш», он услышал: «Смелее, исследователь, смелее в Мой Мир, дарую его тебе целиком». Это был голос Бога. Сменил его Лукавый: «Смелее, трус, в мир дарованных испытаний, целиком возложенных на твои “могучие” плечи».

Эти два голоса сопровождали его везде, он прекрасно различал их и в шуме игры, и в тишине одиночества, и в радости от полученного, и в горести от потерянного. Бог не поучал, не просил, не требовал. Бог задавал вопросы, предоставляя возможность ответить на них самому себе. Лукавый был напорист, настырен, ядовит и требователен. Лукавый настаивал, а не спрашивал и отвечал сам.

Бог вопрошал: «Что подсказывает тебе сердце?»

Лукавый нашептывал: «Ты же разумный человек».

Канатоходец жил меж этих голосов, грань, на которую он опирался то одной, то другой ногой, проходила всегда посередине. Он балансировал равноудаленно от обоих источников. Что-то мешало подойти к Богу, и это же не пускало к Лукавому. Все остальные голоса, наполнявшие мир, не имели значения. Слова родителей, учителей, друзей, врагов были пусты и по смыслу, и по звучанию.

Канатоходец вырос настоящим Канатоходцем, баланс между Богом и Лукавым сотворил ему сбалансированное существование, его шест. Спроси о нем тех, кто знал его, и они сказали бы: ни хороший, ни плохой, ни черный, ни белый, никакой, бесцветный, незаметный, ровный. В жизненных ситуациях он оказывался там, где не мог очутиться обычный человек – на нейтральной полосе, в бездействии действия и в действии бездействия. Канат был его стихией, тело было его точкой равновесия, идеальной серединой. И вот возник раздражитель, третий среди привычных двух, безмолвный и беззвучный голос – глаза посетителя зрительного зала. Мир Канатоходца изменился. Без его воли и желания он, не принадлежавший ни Богу, ни Лукавому, ставил перед трюкачом выбор чего-то третьего.

Делавший «первый шаг» сотни раз боялся сделать новый «первый». Кто ты, незнакомец, натянувший еще один канат?

Неделя прошла в бессонных ночах между идеальным исполнением номера на репетициях. Дни были обычной точкой равновесия, привычной и удобной, ночи же несли истязание для разума, раздвоение и разбалансировку. Вот Бог, вот Лукавый, вот узкий путь между ними, так было много лет. Теперь путь расходился змеиным языком, а такие трюки Канатоходцу были неведомы и казались невыполнимыми.

Перед очередным выступлением появилась знакомая дрожь в коленях, заныло сердце, захотелось бежать вниз, в гримерную, нет, на улицу, на воздух, подальше от шатра, от людей, среди которых затаились страшные глаза. Он стал искать их, едва барабанщик дал дробь. Глаза были на месте, но не испугали, а притянули к себе, и Канатоходец почувствовал установившуюся связь, новый, невидимый никому трос протянулся от него в зал. Он моргнул, барабанщик повторил дробь, и шаг был сделан. Номер прошел великолепно, публика пребывала в восторге, как и Директор, обнявший триумфатора со словами: «Молодец, сынок, смелее, смелее!» Вечером труппа устроила небольшой банкет. Среди всеобщего приподнятого настроения он был задумчив и тих, впрочем, как и обычно. Никто не заметил нового состояния Канатоходца, оно повторяло прежнее его отношение к жизни: ровное, спокойное, нейтральное, укладывающееся в его амплуа.

Если бы они могли знать, что сегодняшний проход сделан не им: ни его сознанием, ни подсознанием, ни телом, а связью с глазами в зале… Эта нить держала, вертела, выполняла прыжки и шпагаты, он спокойно мог снять все страховки и выбросить шест, он мог делать на канате все что угодно и ни за что не упал бы. Он стал тем, кто был внизу, в темноте, кто точно не был ни Богом, ни Лукавым, но имел полную власть над Канатоходцем.

Следующие два выступления он трижды выходил на бис, введя в свой номер сложнейшие акробатические элементы без предварительных тренировок. В труппе начали недоверчиво коситься на новую звезду, а сама звезда – осознавать зависимость от новой связи.

Беспокойство Канатоходца усиливалось на фоне трюковых изысков на канате и, как следствие, растущих кассовых сборов. Во время очередного шоу он точно определил место, с которого на него смотрели и управляли им пугающие глаза. Уже ночью, когда все обитатели балагана успокоились – кто от позднего пиршества, кто от уборки клеток, зала и манежа – и уснули, Канатоходец отыскал нужное кресло – четвертый ряд, двенадцатое место – ничего особенного.

Утром он --">