Лев Александрович Аннинский - Удары шпагой.О Георгии Владимове

литературную ситуацию, но существенно обновляет самый взгляд на окружающую реальность.
До того момента все укладывалось у меня в веселое противостояние “отцов” и “детей”: тупые ортодоксальные “старики” против молодых остроумных интеллектуалов. А тут — ни то, ни другое. Аномалия! Мужик, схлестнувшийся с мужиками.
До этого я думал, что знаю, кто прав, кто не прав. Теперь и правые, и виноватые полетели в пропасть разреза.
Проверяя себя, я спросил Владимова, каким он писал своего героя, — положительным или отрицательным.
Владимов усмехнулся:
— Такие школьные вопросы меня не занимали.
Меня они в 1961 году еще сильно занимали — именно потому, что в тогдашней критике Пронякин владимовский был мгновенно записан... одними — в положительные, другими — в отрицательные герои. Ну, понятно, что кнутобойцы из кочетовского “Октября” судили по школьному вопроснику, но ведь и властители либеральных дум принялись грозить непокорному шоферюге, летуну и индивидуалисту: не словчишь!
Я метался между возмущением и восторгом.
Одна только умница Ирина Роднянская передала суть дела психологически точно: конфликт настолько невыносим, что гибель героя воспринимаешь как облегчение.
Облегчения я тоже не хотел и выплеснул все, что меня мучило, в статью, с которой нечего было и соваться в столичные ангажированные органы печати. На мое счастье, имелись у меня в ту пору связи с некоторыми провинциальными журналами, не втянутыми в тяжбу левых-правых, и в одном из них, в свердловском “Урале”, спасибо Нине Полозковой, мое самовыражение нашло выход. Позже статью о “Большой руде” я включил в мою первую книгу. Книгу Владимову — подарил.
Естественно, не стал спрашивать, что он по этому поводу думает.
Но вскоре это почувствовал — по одной рецензии. Рецензия, появившаяся в журнале “Москва”, была не просто положительной, но невероятно теплой по тону, что на фоне довольно ядовитых суждений в мой адрес было приятно (хотя яд я находил живительным). Автором рецензии была талантливая и обаятельная женщина Лариса Исарова. Между прочим, жена Владимова.
Из трех женщин, которым довелось быть его женами, все три сыграли некоторую роль в наших отношениях, поэтому я решаюсь прикасаться и к этой стороне его жизни.
Итак, жена высказалась — он промолчал.
Он высказался — четверть века спустя, подарив мне изданную в “Посеве” повесть о Пронякине с надписью, меченной уже эмигрантским местом жительства: “Дорогому Леве Аннинскому дарю эту старую книжку с нестареющей любовью. 24.09.1990. Niedernhausen, Germany”.
А в “Послесловии от автора” — следующий пассаж, который довелось мне откомментировать лишь в 1990 году, в письме, которое я приведу ниже. Пока — рассуждение Владимова:
“…Сдается мне, “Большая руда” так и не была понята до конца в свое время, когда о ней столько говорили и писали. Простая немудрящая история…”
Ну, уж! Простая и немудрящая! Лукавит Георгий Николаевич… но тем интереснее:
“…сколько недоумений вызвала она у нашей многоопытной критики, равно и печатной, и кулуарной. Сколько ярлыков вешалось на Пронякина — побывал он “летуном”, и корыстолюбцем, и штрейкбрехером, и прямым потомком хемингуэевского Гарри Моргана (“Иметь и не иметь”), и “героем нашего времени”, и “человеком из будущего”, — но, как справедливо заметил Лев Аннинский, лучший из моих критиков, “ярлыки болтались на его тени; теней было столько, сколько точек отсчета, сам же Пронякин неуловимо ускользал от исследователей”. Сам Аннинский четырежды подбирался с анализом к “Большой руде” и вот на чем утвердился окончательно: “Человек, осознавший себя личностью, либо ломается, либо ломает себе шею”. Это — энергичная дилемма, но не еще ли один ярлык на тени?..”
Последняя фраза высветила рельеф ситуации. Хотя то, что количество моих выступлений о повести подсчитано, наполнило меня гордостью. И то, что я — его лучший критик. Вообще-то, критиком я был только по литпрописке, а сам про себя думал “что-то другое” (нет, никаких претензий на “писательство”, а именно что-то другое, я и сейчас не могу определить, что это).
Но возвращаемся в 60-е годы. Отношения теплеют, становятся теснее, приобретают личный оттенок. Как-то все само собой образуется: домашние встречи (у них и у нас), записи Высоцкого (первая кассета — из владимовских рук), и — рукопись новой повести, которая попадает ко мне из его же рук, кажется, даже раньше, чем в отдел прозы “Нового мира”.
Повесть --">