Лев Александрович Аннинский - Удары шпагой.О Георгии Владимове

называется “Руслан”.
“Спасенная Россия” — отзывается что-то во мне.
Лай и молчание
Я прочел про этого пса и сказал Владимову... ну, точно не помню, но смысл такой: кроме грозного пса Руслана, честно и убийственно служащего подлому делу, в повести есть ведь и еще один пес: эдакий умный кабысдох Трезорка, и если для “западного” образа жизни отлично подходит первый, то в России жить приходится по образу и подобию второго, и, стало быть, Трезорка этот и есть главное в повести сокровище.
Не знаю, оценил ли Владимов мои филологические уловки: он меня выслушал, крякнул и перевел разговор на другое.
А я вдруг понял, почему мне так необходимы его тексты. Его жесткая определенность, кристаллическая точность оценок — зачем это мне, склонному как раз к компромиссам и всепониманию, чтобы не сказать: ко всепрощению. Да это ж компенсация! Оставаясь принципиальным атеистом, я увлеченно осваивал в ту пору Бердяева и Флоренского, то есть осознавал христианскую прелесть родной мне культуры. Воинские доблести мне отнюдь не грезились.
— Куда ты пристроил своего боевого пса? — спросил я, чтобы не возвращаться к началу разговора.
— Он пока бесхозный, — ответил Владимов. — В “Новом мире” тянут.
О “Новом мире” мне думать было незачем, и верный пес выпал из моего внимания.
Казалось, из попечения автора тоже. Какое-то странное молчание установилось вокруг самой фигуры Владимова. Отсутствие новых текстов казалось не просто интригующим, но едва ли не имманентно присущим его писательскому облику. Громыхнул в “Большой руде” — и замолк, словно бы вслушиваясь в эхо. Ясно: или еще раз громыхнет, или — не проронит ни слова. Все или ничего!
Как-то он мне сказал:
— Ты очень странно присутствуешь в критике: печатаешься у черта на куличках, и доходит от тебя только эхо, как от дальней грозы.
Я подумал: это ты не про меня, это ты про себя. Я-то печатаюсь у черта на куличках, потому что мне хода нет в столичные журналы, ни в либеральные, ни в ортодоксальные, а ты-то почему молчишь? Сходил в море, выловил там селедку, сам просолился насквозь — и, кроме скупого очерка в писательской многотиражке, — ни звука.
Постепенно ситуация стала проясняться: кроме селедки, Владимов привез из рейса замысел романа, который и сотворял теперь в молчании.
На сей раз он не дал мне читать рукопись, и роман “Три минуты молчания” я прочел в том самом “Новом мире”, с которым у Владимова была давняя, можно сказать, литературно-генетическая связь.
Прочтя, я вознамерился о романе написать, и для надежности (я все еще “боялся” столичных журналов) придал статье эпическую основательность: добавил к морскому писателю Владимову еще двух мореходов. Один — очень известный и не менее признанный, чем Владимов, писатель Виктор Конецкий; другой — неожиданно выплывший из северных волн дебютант Николай Рыжих.
Выстроил я из них для остойчивости равносторонний треугольник и написал статью под названием “Соль воды”, каковую пустил в плавание со страниц журнала “Юность”.
Поскольку в “Юности” материалы печатались тогда с портретами авторов, то помещен был возле заглавия и мой среднего качества портрет.
С ним-то и произошла незабываемая история, куда более интересная, чем сама статья, которая, что называется, булькнула и забылась.
Через некоторое время выходит у Владимова этот самый роман за границей. Если не ошибаюсь, по-венгерски. И Владимов это издание мне дарит. И выжидающе смотрит на меня смеющимися глазами.
Я раскрываю первую страницу и чуть не падаю: на авантитуле — там, где по всем законам полиграфии должен быть портрет автора, — красуется увеличенная до полной страницы моя физиономия из “Юности”!
Немая сцена.
— Они что, спятили? — говорю я.
— Связал нас черт с тобой веревочкой одной, — говорит он.
— Как это могло произойти? — говорю я.
— Очень просто, — говорит он. — Они прочли твою статью в “Юности” и решили, что раз статья о Владимове, то и портрет в ней — Владимова.
— Но почему только о Владимове? А Конецкий? А Рыжих? — говорю я. — Они что, в Будапеште, слепые?
— Спроси у них, — говорит он. — Если они не слепо-глухо-немые...
А смотрит — торжествующе. Честное слово — победоносно!!
И я понимаю, почему. Он же выиграл у Конецкого! Надписал же мне на первой странице того же самого романа, только русского издания: “Леве Аннинскому с любовью...” — А ниже: “Однако вы не из тех людей, которые позволяют безнаказанно наносить себе --">