Федор Евгеньевич Корш - Римская элегия и романтизм

свежесть его формулировки и наивность выражения, которые у трубадуров и миннезингеров являются лишь спорадически, рядом с величайшей условностью, а у Катулла выступают во всей первоначальной неприкосновенности. По свойствами дарования можно Катулла сблизить отчасти с Петраркой, отчасти с Гейне, но более с последним, которого он напоминает и насмешливостью и трагизмом. С Петраркой связывает его поклонение женщине, как высшему существу, что впрочем свойственно целой поэтической школе, но Петрарка — ее крупнейший и вместе чистейший представитель, если не считать Данта, у которого эротический элемент играет второстепенную роль; кроме того у Петрарки есть образчики попыток выяснения своего душевного состояния, как у Катулла, и также не лишенные наивности, по крайней мере, в форме (только не в изумительном по красоте противоположений сонете 88: S’ amor non è). Но соприкосновение с Петраркой в этом отношении дает разочарованию Катулла более трагический характер, чем тот, которым отличается настроение Гейне, родственного в отношении к женщине скорее Проперцию: не даром она для него «стихотворение Господа (ein Gedicht des Herrn). Катулл
[С. 112]
в своей любви к Лезбии поставил можно сказать, на карту все счастие своей жизни. Лезбия показалась ему существом, до такой степени превышающим обыкновенных людей, что, хотя, как сказал Парни,
Любовь терпеть раздела не умеет:
Ее закон — иль все, иль ничего,113
Катулл, страдая от ревности, все-таки не позволял себе видеть ее измены в надлежащем свете, вероятно, не только вследствие боязни сознательного разочарования, но и потому, что сначала не решался применить к ее поведению общечеловеческую мерку. Лишь после многих случаев неверности и, что должно было особенно сильно  поколебать его веру в ее чуть не божественные качества, после многих нарушений торжественных клятв он не мог дольше противиться очевидности и его жизнь оказалась разбитой. Может быть, он со временем как-нибудь и утешился бы в своей роковой ошибке, но он если и достиг того критического для мечтателя возраста, о котором говорит Гете, то во всяком случай не дожил до нравственного перелома, который мог бы принести ему успокоение. Он умер, по видимому, как раз тридцати лет, не успев прибавить ни одной черты к своему романтическому образу кроме грусти, несколько  раздражительной, обыкновенно следующей за разочарованием. За то он и будет жить в памяти человечества, пока оно не утратит способности к романтической тоске по идеалу. Но разве настанет когда-нибудь такое время?
Ф. Корш

--">