Данил Розенцвейг - Падение

воздух, я понял, что и он стал враждебным, что он стал токсичнее выхлопных газов, едкая кислота вдоха разнеслась по моим остаткам тошнотворным ядовитым спазмом. Вероятно, воздух принадлежал миру живых, и подходил только цветущим, растущим существам, а я был уже скорее мертв, чем жив, каждый вдох оборачивался удушением, каждый легкий порыв ветра, залетевший в мою яму, мог с лёгкостью разломать меня на мелкие сухие осколки. Я не понимал больше голоса ветров – живые не говорят с мертвецами – да и особо желания их слушать у меня не было.

Вверху я видел крошечные почки, зародыши новых листьев на ветвях дерева. Они были ещё слишком малы, чтобы увидеть меня, или скорее, чтобы вспомнить потом, что видели. Когда они достигнут сознательного возраста, я уже буду в земле, ничего в этом мире не будет указывать на мое существование, напоминать обо мне, новые листья будут следовать общему сценарию, до определенного момента будут жить в сказке, в счастливом неведении, пока реальность не уничтожит их, не раскроет суть, не отправит вниз, ко мне.

Алый всплеск чернеет, сгущаясь в трещинах. Дым, что валит из машины, на вкус хуже чем то, что выдыхают люди с сигаретами меж пальцев, хуже, чем сажа горящих дальних лесов, которую приносят ветра в знойный полдень, хуже, чем дрожащий, кислый, удушающий аромат асфальта, когда солнце в зените. Девочка убирает влажный пальчик от стекла. На ее плечико ложится мерзкая ладонь мужчины, в другой руке – прозрачная бутылка. Что-то тянет девочку в темноту, лицо её, застывшее в гримасе неописуемой эмоции всё менее разборчиво за туманным стеклом, оно размывается, отдаляясь в темноту. Шторка закрывается. Тысячей жизней не хватит, некоторые вещи в этом мире я никогда не пойму. Я даже не уверен, что хотел бы их понять. Роза падает на асфальт. Волны её бутона засыхают, трескаются, его сметут в горку мусора и грязи, отправят в черный пакет, пакет положат в бак, чьё содержимое сожрет металлический зверь. Никто больше не увидит розу, никто о ней не вспомнит, она закончила в желудке у чудовища, и если у нее и было предназначение раньше, она больше ничего не значит, оно уже забыто, как и весь труд на него направленный, в конце жизни розы, единственной её функцией было накормить, избавить монстра от голода, хотя бы ненадолго. До следующего утра. Крошечное теплое тельце обессиленное борьбой и холодом, умирает застряв в сугробе, выдыхает последнее облачко пара, глаза стекленеют, глаза замерзают.Тысячи жизней не хватит.

Солнечные лучи, появившиеся ближе к полудню, лучи, прежде ласкавшие меня, питающие, согревающие, теперь забирали последние ощущения, выпаривали из меня остатки чувств, топили снега вокруг, чья едкая, грязная влага растворяла меня, прибивала к земле, закапывала мой труп глубже. Лучики некогда родного, самого доброго, нежного солнышка, ослепили меня, выжгли все мои оставшиеся чувства, досушили отсохшее тело, не способное больше впитывать и греться, добило меня, растоптало все живое, что ещё робко теплилось во мне, вскрыло мою суть как корку, вырвало из моих пор последние крупицы энергии, с невыразимой жестокостью, забрало все, все кроме боли, тягучей, ноющей монотонной боли, свербящей, будто тысячи игл пронзают тебя – так таяли кристаллы льда внутри моего тела, замёрзшие отложения воды снова становились жидкими, но я не мог уже насладиться их свежестью, внутри меня пухли они гнилостными опухолями, солнце вытягивало их из меня, разрушало меня окончательно, разрывая инородным теплом на части. Возможно, по сравнению с этой болью, вся зима была лишь подготовка к настоящим мучениям, но, сказать честно, имей я силы сопротивляться этой космической, всесильной, монструозной энергии, я бы не стал.

Я бы не стал.

Весенний парад жизни, пробуждения и расцвета оказался тем, что прикончит меня окончательно. До моего исчезновения, я, возможно, мог бы рассказать что-то ещё, вспомнить, поразмышлять о чем-то, чтобы оставаться в сознании, оставаться хотя бы в собственном разуме в призрачном образе мира живого и дышащего, который на поверку оказался совершенно иным. Но у меня совсем не осталось желания бороться, пропала даже иллюзия смысла продолжать. Я не могу больше пытаться справиться. Я не могу больше заставлять себя надеяться. Нет никаких причин продлевать эти страдания, этот мучительный кошмар заточения, разложения, исчезновения. У меня нет сил дышать, нет сил думать, нет больше ни сил, ни желания говорить.

Я отдаю --">