Анастасия Благодарова - Холод твоих рук

навязчивой, абсурдной идее, заново поверил в рождественское чудо. Судьба должна была наказать меня за своеволие. Но чтобы так?..

Декабрь забрал её. Забрал мою Анечку. «Как встретишь, так и проведёшь?» Это был худший год в моей жизни. Я пытался, правда. Крепился, мужался. Только мёртвое не оживёт. А с приходом холодов я застыл. Закрылся от всех и от себя самого за семью печатями. Школа, бассейн, дом. Школа, бассейн, дом. Ничего лишнего, ничего личного.

Из последних сил борюсь с морозом, сковавшим меня по рукам и ногам. Дам слабину – умру. По-настоящему умру. А там… там, по ту сторону, ничего нет. А здесь – её образ. Шлейф её духов, украденных мною на поминальном обеде. Дверь её квартиры, под которой могу сидеть, сколько захочу. Последняя общая фотография нашего класса, где она уже с розовыми волосами. Такой нежный, зефирный цвет. Моя фея. Мечта сбылась. Я поцеловал тебя… В лоб. На похоронах.

Господи, за что?

Бассейн в двух кварталах от школы. Обратная дорога до дома куда менее живописная, хоть и утренняя не отличается примечательностями. Местные пейзажи идеально подошли бы для мрачной обложки альбома с русским пост-панком. Разруха советских декораций. Тропинка вдоль железнодорожной магистрали по одну руку и высоченного бетонного забора по другую. На обтёсанных дождём плитах с торчащими кое-где прутьями арматуры – маты, телефонные номера и блёклая мазня скверного содержания. За этой уличной художественной галереей – промзона, до самого горизонта. С верхних этажей ближайших, но таких далёких панельных домов открывается вид на цеха и ангары. Зимой, в снежной белизне – как ленточные стёжки на канве. Если прожектора и маячки перемигиваются ночью, то трубы коптят небо круглые сутки. «Услужливые курильщики», вроде на приличном расстоянии, а куртка всякий раз после прогулки отдаёт гарью.

Тоскливый антураж. Созерцаю через день. С бассейна, конечно, могу проехаться на автобусе. Но маршрут с такой петлёй через заводские остановки, что пешком едва ли дольше. Бесплатно проветрить голову.

Проветрить голову… Затягиваю потуже шарф, а плечи не расправляются. Дубак. Бывают морозы, от которых сам воздух стынет киселём. Мутнеет, как стекло, горчит печным дымом. А бывает, когда, напротив, поражает кристальной прозрачностью и аж звенит, вибрирует. Затянутые узорчатой ледяной коркой лужи и окна трещат. Того гляди, хрупнут, надломившись. Тёмным вечером всё переливается, точно блёстками обсыпанное, отражая блики городских огней.

Февраль в конец одурел. Зверствует пуще декабря и января. Для меня, конечно, зима отныне – враг, отчего кажется ещё злее. На улицу каждый раз выхожу, как на войну иду, героически борясь со своей ненавистью к выдуманному образу. Но никогда прежде, как в эту самую секунду, не корил себя так сильно за то, что пошёл пешком.

Больно дышать. Вдох обжигает носоглотку, будто иголочками тыкает. Заболею. Но не это тревожит меня сейчас. С паранойей же только так. Расслабишься – кидается, подлая:

«Замерзаешь. Чувствуешь, ноги немеют? Чувствуешь, в сон клонит? Умрёшь. Не дойдёшь».

Трус. Какой же я трус. Стиснув зубы, тихонько рычу. Напомнило. Жмурюсь, чтоб растаял иней на ресницах. Чтоб видеть лучше. Мне на этой тропе, кроме пьяных доходяк, разве что псы бродячие попадались. Последние в промзоне ошиваются. Видать, подкармливают их, и есть, где «зарыться». В такую погоду, как говорится, хозяин собаку на улицу не выгонит. И в самом деле – никого. Я один такой дурак на всю округу.

Слышу шорох своих шагов. Хруст затвердевшей снежной крупы. Эхо стука дизель-молота, прорезающее монотонный заводской гул. Приглушённый шум автомобилей где-то далеко-далеко. Шёпот моего имени.

Замираю. Оборачиваюсь. К горизонту в одну точку устремляются нити рельсов и проводов. Никого. Прислушиваюсь. Участившийся пульс перекрыл тихие звуки. Остались только гул и молот. А в голове пусто. Поправка – в больной голове. Ведь, возобновляя шаг, снова различаю, как зовут меня. Так, конечно, может скрежетать ремень спортивной сумки о ткань куртки, капюшон с шорохом скользить по волосам. Так может брякать «собачка» о молнию. Но я же не глухой!

Грудная клетка сжимается в тисках страха, закипевшая кровь отливает к сердцу, а ноги срываются на бег, как только я разглядываю в полумраке немного впереди знакомую фигуру. Проношусь мимо, не соображая, что делаю. Это уже слишком. Слишком много для меня. В моменте кажется – лопну, как шарик, а предсмертная мысль голову --">