Андрей Миллер , Антон Мокин - El creador en su laberinto

которого в пустой квартире художник был обречён, имело в виду совсем иное.

— Ты всегда писал то, что когда-то было. Прямо на твоих глазах или в далёком прошлом. Но того, что я сейчас вижу на холсте, ещё не случилось. Картина — о будущем. Ты понимаешь это, Франсиско?

Её эмоции, прежде сдержанные, неожиданно хлынули через край. Муза, зло и испуганно сверкая чёрными глазами, схватила его за плечи. Принялась трясти. Казалось, она готова расплакаться.

— Ты понимаешь это?!

Гойя никогда на сию тему толком не задумывался, лишь имея основания догадываться о наличии у себя одного крайне необычного дара. Того дара, что близок к божественному, если начистоту: возжелал — и стало так. Лишь перенеси мысль на холст.

— Ты, дорогая, всерьёз? Ты хочешь сказать, мадридцы действительно поднимутся против Наполеона просто потому, что напишу картину о том, как это вижу?

— А ты не веришь, Франсиско?

— Когда же я тебе не верил…

Художник перевёл взгляд на холст. По большому счёту, работа была уже практически закончена. Чего здесь не хватало? Быть может, пара мазков, штрихов совсем незначительных — и можно ставить подпись. Вот только стоило ли заканчивать картину, если тот старый-старый разговор с таинственным римским незнакомцем — вовсе не пьяный бред? Если действительно Кто-то или Что-то одарило живописца подобной силой: творить реальность силой своей кисти?

По крайне мере, незримая и неслышимая для всех Муза была с ним все эти годы. В её реальности Франсиско Гойе не приходилось сомневаться.

Прошло почти четыре десятка лет с тех встреч в Риме. Музу в свою жизнь Гойя принял и ни разу не пожалел об этом. Что же до иной одарённости… возможно, никогда не хватало духу проверить? Или просто не было достойного повода. Поворотного момента истории, в который настоящий творец не может позволить себе промолчать.

— Не медли. Ты должен что-то решить. Или сожгли это полотно и забудь о нём. Или…

— Что «или»?

— Или припиши дату. Назначь день восстания и прими все его грехи на себя.

Гойя усмехнулся. Муза явно брала на себя слишком много. Кем бы это существо ни являлось – ангелом или демоном, уж точно не ей решать, чью душу отяготят грехи. Те грехи, которые скоро совершатся на столичных улицах.

Он посмотрел в окно. Над Мадридом не висело ни единого облачка: исключительно мягкая синева ласкающего взор оттенка. Почему-то Гойя был уверен, что в этот час над всей Испанией — совершенно безоблачное небо. И ясно, что это ненадолго: с его ли помощью или без таковой.

Франсиско подумалось, что это очень удобное оправдание. Фердинанд и Карл под арестом в Байонне, и кого же Бонапарт поставит теперь править Испанией, своим обманутым союзником? Блистательного маршала Мюрата или этого хлыща — Жозефа, собственного жалкого старшего братца? Ни того, ни другого испанцы всё равно не примут. Восстание так или иначе случится, и вопрос здесь только один.

Простой донельзя. Приложит ли Гойя к событиям свою руку, сжимающую кисть, или же останется в стороне?

— Скажи мне кое-что, дорогая.

— Я слушаю.

Вопрос был тот же самый, но художник сформулировал его немного иначе.

— Я написал более сотни картин, и что же было изображено на них? Портреты придворных, религиозные сцены… чушь, как мне теперь кажется. Ты полагаешь, что художник должен соблюдать нейтралитет? Он вообще имеет такое право? Я понимаю, дорогая, к чему ты сейчас призываешь. Ты хочешь, чтобы я заперся в башне из слоновой кости. Но…

— Я не вправе указывать. И уж точно ты не мой пленник в какой-то там башне. Эта ваша библейская метафора, она… ах, забудь. Я умею только вдохновлять.

— Так значит, ты вдохновила меня и на эту картину?

Её красивые губы изогнулись в странной эмоции, которую Франсиско не сумел уверенно прочитать. Ответа не последовало.

И тогда живописец решил, что он уже слишком стар для страха. Тонкая кисть оставила на холсте его подпись, и она же начертала ту дату, которую Гойя избрал этим солнечным, безветренным апрельским днём.

«Второе мая 1808 года в Мадриде». Так Франсиско Гойя и назвал свою картину.

***

До второго дня мая Гойя дожил в одиночестве: Муза редко оставляла его столь надолго, но теперь совсем не показывалась. Художник понимал, что его не бросили: так, временная размолвка с единственной истинной любовью. Женщин он знал в своей жизни достаточно, и --">